Когда уходит земной полубог
Шрифт:
Все бросились к окну. В наступавших сумерках седые волны взлохмаченной Невы, казалось, слились с вечерним туманом. Видно было, как вода подступала уже к высокому крыльцу.
— Смотрите-ка, господа, по улице бильярд плывёт! — рассмеялся беспечный маркиз.
— И в самом деле, бильярд! — удивился датчанин. — Скорее всего это от Апраксиных — у них бильярдная комната в полуподвале.
— Да ведь и у меня стоят сундуки в полуподвале... — всполошился вдруг граф Цедеркрейц и поспешил распрощаться с хозяином.
За ним откланялись Кампредон и Вестфаль — у всех возникла тревога за свои посольства.
Мардефельд и Бассевич остались вдвоём. Барон
— Не будем обращать внимания на непогоду, любезный друг! — Барон деликатно усадил Бассевича в кресло. — Сейчас нам подадут отличный грог.
После доброй чашки грога глаза Бассевича повлажнели, и он, не дожидаясь приглашения барона, радостно сообщил последнюю новину: царь так плох, что повелел отпустить на волю всех колодников, за исключением самых разбойных, дабы молились за его здравие.
— Однако вряд ли царю поможет и само милосердие. Блюментрост уверяет, что всё одно ничто не спасёт бедного государя. Правда, Пётр ещё борется со своим недугом и даже решил вдруг заказать свой портрет. Последняя большая причуда — портрет больного императора в. постели!
— Подождите, мой друг! Кто же будет писать портрет? — перебил хозяин разговорчивого Бассевича.
— А разве это столь важно? — Голштинец легкомысленно запустил в нос понюшку испанского табака из золочёной табакерки и звонко чихнул.
— А как же! — сердито ответствовал хозяин. — Разве вы не знаете, что у царя всё ещё нет завещания? И у царской постели должен стоять наш художник, дабы услышать из уст умирающего только те слова, которые нам угодны!
— Луи Каравакк?! — Бассевич догадливо щёлкнул пальцами в такт музыке.
— Конечно же, друг мой! Ведь французы тоже хотят, чтобы трон заняла Екатерина. Зачем же, по-вашему, маркиз Кампредон хлопочет о браке молодого Людовика с принцессой Елизаветой?
— Но царь скорее всего призовёт в свою опочивальню этого русского мазилку Никиту...
— При сем соображении беспечность Бассевича как ветром сдуло. Он вскочил:
— Я тотчас же мчусь за Каравакком и самолично доставлю его во дворец. Вы правы, барон, в эти последние чаем у постели императора должны стать наши люди!
Бассевич поспешил откланяться. А музыкальный дипломат вытянул ноги к жаркому камину. Он никуда не спешил — знал, что Александр Данилович Меншиков явится к нему сам.
Когда Мари согласилась позировать в его мастерской, Никита вместе с Кирилычем и Миной целый день приводил в порядок свой обветшавший дом. Этот наскоро отстроенный ещё до Гангута особняк с мансардой принадлежал ранее царскому медикусу Арескину и после смерти последнего отошёл в казну. Огромная, в несколько тысяч томов, библиотека Арескина была переда на царской Кунсткамере. Туда же переместили и личную аптеку доктора, и все собранные им раритеты.
Большую залу, в коей при Арескине помещалась библиотека, Луиза Маменс превратила в приёмные покои. Но после развода с Лизкой в гости к Никите забредали разве что лихие художники, которым была бы водка и селёдка на столе. Посему парадная зала была закрыта и не отапливалась, отчего в ней завелась сырость, зимой изморозь новогодними ёлочными гирляндами свешивалась с потолка.
Свою мастерскую Никита устроил в светлой мансарде. Там же и спал, а Кирилыч и Мина размещались внизу, в двух небольших светёлках подле просторной кухни, самом тёплом углу полузаброшенного дома.
Все попытки Никиты и его сотоварищей привести хоть в какой-то порядок приёмные покои успехом не увенчались: большой камин не разгорался, а когда зажгли свечи, то столь явственно стало разорение и запустение в большой зале, что Никита безнадёжно махнул рукой и приказал снова закрыть парадные двери. Всё, что он сделал, так это перенёс большой персидский ковёр, вывезенный им из Каспийского похода яко трофей, из бывшей супружеской спальни в свою мастерскую.
Ковёр сей Лизка хотела было тоже забрать при отъезде, но он воспротивился и сказал, что сей ковёр — царский подарок, и Лизка уступила, поскольку кто его ведает: может, и впрямь дар императора. Ведь Никита вместе с царём проделал весь поход на Дербент, вполне могло статься, что ковёр тот и в самом деле подарок самого Петра.
Прочие же вещи — серебряную посуду, бельё, мебель — Лизка при отъезде решительно забрала с собой, сказав, что всё это пригодится ей на новой квартире. Никита не возражал — лишь бы скорее убралась из дома эта рыжая и крикливая рижская девка.
Теперь, конечно, пожалел о своей уступчивости, когда выяснилось, что даже кофе для Мари придётся подавать в грубой солдатской кружке.
Впрочем, верный Кирилыч участливо посмотрел на своего сироту-хозяина и пожалел: достал из своего сундучка бокалы богемского стекла (откуда только стянул, шельма) и поставил их подле бутылки бургонского. Ящик этого превосходного вина подарил Никите на днях Серж Строганов, который был в полном восторге от его декораций к спектаклю. Только вот жаль: хотя декорации и были закончены в срок, спектакль не состоялся — по случаю болезни императора все скоморошьи затеи и празднества в Санкт-Петербурге были запрещены строжайшим сенатским указом.
Когда карета Мари остановилась перед его домом, Никита, как был, с непокрытой головой, кубарем скатился вниз по лестнице и встретил её у самого крыльца.
Мари, кажется, и не обратила внимания, что он ведёт её в дом с чёрного хода, а поднявшись в мастерскую, небрежно стянула с руки перчатку и, как была, в лёгкой собольей шубке, устроилась в покойном кресле, оставшемся ещё от прежнего хозяина, доктора Арескина. Она и спросила первым делом: не бывший ли это дом Арескина, словно само кресло, накрепко пропахшее какими-то лекарствами и заморскими травами, напомнило ей о покойном докторе. И только потом внимательно осмотрела всю мастерскую. И конечно же, сразу узрела себя. Ведь её флорентийский портрет висел на самом видном месте у окна и был хорошо освещён. Портрет тот Никита с трудом возвернул от Строганова яко плату за декорации. Барону очень не хотелось расставаться с этим шедевром (так беззастенчиво льстил ему Серж Строганов), и он предлагал взять плату деньгами, но Никита твёрдо стоял на своём, и Строганов по старой дружбе уступил.
С возвратом портрета Никита как бы возвращал в свою мастерскую те сладкие дни во Флоренции, когда расцвела любовь художника и молоденькой русской путешественницы, для которой он открывал Флоренцию, как инкрустированную позолоченную шкатулку, наполненную драгоценностями. И среди этих драгоценностей сияли картины Рафаэля и Леонардо да Винчи, белела мраморная скульптура Микеланджело, зеленели кашины Флоренции и её окрестностей. Они ездили по флорентийским холмам в неспешной наёмной кабривиатуре, и Никита, показывая на высокие купола церквей, проступавшие в голубых вечерних сумерках, рассказывал о великом городе и его великом искусстве.