Когда уходит земной полубог

Десятсков Станислав Германович

И Екатерина вдруг поняла в тот час, что отныне более всего она желает своему господину не долгой жизни, а скорой смерти. И было неясно, то ли радоваться, то ли плакать, что он вот очнулся и снова говорит разумно и внятно. «А вдруг будет жив? А ну коли?..» В приёмной снова перехватила злой, насмешливый взгляд Румянцева — всё караулит. И для чего? Конечно же, он Монса пытал! Екатерина потупила голову и проскользнула в свои покои.

Пётр видел, как тенью выскользнула из опочивальни его жёнка, но не позвал, не вернул. После Монса она ему не жена, а солдатская девка, Марта Скавронская. И вернулась великая злость. Злость как бы возвратила ему силы, и голова стала ясной, жар спал. Он со вниманием прислушался к учёному спору.

Медицинский консилиум как раз решал роковой вопрос: что же делать дале? Самоуверенный и спесивый Блюментрост предлагал ещё раз пустить государю кровь. То был любимый приём старой доброй немецкой школы, заветы коей молодой Блюментрост усвоил ещё от своего отца.

— Вы, должно быть, хотите отправить государя к Нашим праотцам, любезный Блюментрост! — сердито выговаривал немцу маленький толстячок с такими румяными щёчками, что, казалось, их натёрли свёклой. Но щёки натёрла не свёкла, а крепкий морозец, что настиг доктора Бидлоо по дороге из Москвы, откуда он был спешно вызван к больному Петру.

Бидлоо представлял противную немецкой шотландскую медицинскую школу и так же, как покойный Арескин, закончил в своё время прославленный медицинский колледж при Эдинбургском университете.

— Вы совсем спятили, Блюментрост! У государя после купания в ледяной воде была простудная лихорадка, а вы частым пусканием крови ещё боле ослабили больной организм. Да с такой лечебной методой и здорового человека можно загнать в гроб! Видит Бог, у больного высокая температура, а вы три недели подряд пускаете ему кровь! — Горячий шотландец даже руки вскинул, точно и впрямь призывая в защитники самого Господа Бога. Но вместо Бога защитником ему стал царь.

А ведь Бидлоо-то прав, Блюментрост! — сказал Пётр явственно.

Поражённые врачи бросились к царской постели и увидели, что больной уже сидит, обложившись подушками.

— Бидлоо прав, и прежде чем лечить проклятые почки, потребно вылечить простудную хворь, а не кровь пускать! — сердито выговаривал Пётр своему лейб-медику.

— Посему выпейте, государь, чашку крепкого бульона! — подскочил Бидлоо. Пётр согласно кивнул головой.

Обрадованный кажущимся выздоровлением императора генерал-адъютант Румянцев самолично доставил бульон с царской кухни. Перед этим не удержался, хлебнул из чашки на всякий случай: не отравлен ли? При таких консидерациях во дворце всё возможно! Румянцев и впрямь хорошо был осведомлён о деле Монса.

Бульон подкрепил Петра, и он удалил всех из комнаты. Задержал токмо генерал-фельдцейхмейстера Брюса, осведомился строго:

— Почему до сих пор не вызван персонных дел мастер Никита?

— Да никак не найдут его, государь! Сгинул, шельма! Пятого гонца к нему шлю, а в доме одно ответствуют: ушёл по делам и не возвращался!

Брюс был здесь не совсем точен. Он и впрямь отправил двух гонцов к этому русскому гофмаляру и готовился послать уже третьего, когда всё вдруг переменилось. Брюс был вызван в покои великой государыни и там, к своему немалому удивлению, застал вдруг самого светлейшего князя Меншикова. А меж тем Брюс был осведомлён, что после казни Виллима Монс Пётр наказал не допускать Меншикова во дворец, яко вельможу, находящегося под следствием. Йо Екатерина Алексеевна пренебрегла, как пренебрегла и другим царским распоряжением: не допускать её в государеву опочивальню. Вошла сама.

— Мой дорогой Брюс, я слышала, у тебя затруднения с этим мазилкой Никиткой? — ласково спросила матушка-государыня.

— Пустое... Я сейчас отправлю за ним двух сержантов-преображенцев. Они весь Петербург обыщут, но достанут шельму хоть из-под земли! — простодушно ответствовал Брюс.

— А стоит ли стараться, мой генерал! — вмешался вдруг Меншиков. — К чему нам какой-то Никитка, когда я привёз во дворец прославленного Луи Каравакка?

Меншиков хлопнул в ладоши; лёгкие дверцы, увенчанные амурами, распахнулись, и перед Брюсом вырос важный и представительный профессор аллегорий Луи Каравакк.

Сам Брюс всегда отдавал предпочтение доброму иноземному мастеру перед этим выскочкой Никиткой и потому повелел профессору идти в царскую приёмную и ждать, пока позовут. И вот, похоже, случай улыбнулся Каравакку: царь вынырнул из беспамятства, но не забыл своей причуды — снова зовёт живописца.

— Государь, позволь войти Каравакку?! — предложил Брюс. — Он здесь, со всеми своими мольбертами, красками и кистями обретается!

Но Петра не оставляла великая злость: он ещё Жив, но стоило на миг впасть в беспамятство, как даже верный Брюс перестаёт выполнять его прямые распоряжения. Пётр поманил Брюса и, когда тот наклонил к нему голову, сказал страшным шипящим голосом:

— Не забывайся, Яков, и помни, я пока что здесь царь!

Брюс побледнел и опрометью выскочил в приёмную залу. Увидев Румянцева, не сказал — гаркнул так, чтобы слышал Пётр:

— Господин дежурный генерал-адъютант! Государь кличет живописца Никиту! — И добавил уже просящим голосом: — Из-под земли, батенька, достань, найди!

— Найду! — весело и угрожающе пообещал Румянцев.

Он-то обещать мог: все знали, что в свой час именно Румянцев разыскал след царевича Алексея в Италии. Так что на него Брюс мог крепко положиться.

Оставшись один, Пётр лежал тихо, покойно, чтобы каким-то Неосторожным движением не разбудить ту страшную боль в пояснице, от которой, казалось, всё тело прожигали насквозь калёным железом. Ныне он на себе понял, какую боль испытывают те, кто висит на дыбе в застенках, и повелел на время приостановить все кровавые допросы в Тайной канцелярии. Тихо там стало, и у него здесь тихо: болезнь словно уснула, но сон тот был чуткий, и он ведал, что в любую минуту сон мог прерваться и тогда злые гарпии снова вопьются в его тело.

«Это он мне мстит за мою нечеловеческую гордыню...» Пётр повернул голову к тому углу, где теплела свеча перед иконой Вседержителя. Икона та писана была знаменитым Феофаном Греком, и глаза Вседержителя — византийские, яростные — зловеще поблескивали во тьме.

— А ты недобр к роду людскому... — сказал Пётр вслух и, показалось, услышал в ответ: «А ты не говори за весь род людской!»

Но как он не мог говорить: ежели не за весь род людской, то за Россию он один в ответе.

И здесь снова явилась душевная боль, которая мучила его с того самого часа, когда он понял, что помирает и никакие доктора ему не помогут. И встал вопрос: кому всё отдать? Кому передать Россию, эту огромную, неустроенную храмину, раскинувшуюся от Балтики до Тихого океана? И на этих-то просторах он задумал построить свой парадиз, но оный не удалось воздвигнуть даже в одном городе, Санкт-Петербурге. И вот он покидает новую Россию, а среди его возможных наследников никто не способен закончить её верхние этажи, хотя фундамент для них он заложил, на века вперёд заложил.