Когда уходит земной полубог
Шрифт:
— Дело важное, не терпит отлагательств, так что закончишь всё за пару недель.
Но художник — каков наглец! — только плечами пожал:
— Ищите другого мастера, сударыня.
Что за дело ему, вольному художнику, до государственных забот Катиш Головкиной!
— Послушай, Никита, я ведь беру на себя все расходы! Нанимай с десяток подмастерьев! — поспешил на выручку своей невесте барон.
Однако мастер упёрся:
— Зачем мне своё доброе имя в спешке терять? Ведь не подмастерьям же работу подписывать, а мне.
И здесь вдруг вмешалась Мари.
— Ну а если я попрошу... — сказала тихо. — Напишешь за три недели?
Никита обернулся к ней и снова увидел эти глаза с поволокой и подумал, что ежели сейчас откажется, то никогда боле не увидит так близко Мари.
А она улыбнулась тайно, заговорщически:
— Я и сама помогать тебе буду. Ведь мастер ещё во Флоренции научил меня растирать краски...
И Никита покорно наклонил голову.
Когда Пётр двадцать три года тому назад высылал Анхен Монс из России, после того как ему открыли глаза на её любовные шашни на стороне, он никак не думал, что семейство немецкого кабатчика из Кукуя ещё раз вторгнется в его личную жизнь. Но, должно быть, именно Монсам было самим Богом суждено наказать его за чрезмерную гордыню.
«Человек — самовластен!» Когда Пётр громко говорил всем об этом, он имел в виду себя, поелику единственным самовластцем в России был только он, император. Но на поверку был самовластцем лишь по названию, а на деле и им правила Божья воля. И вот сперва ему изменяет Анна, преступив через их любовь, которая всегда казалась ему нерасторжимой, а через годы её младший братец Виллям Монс наносит второй удар, соблазнив своей смазливостью эту дуру сорокалетнюю, Катьку-чухонку.
Он намеренно употреблял сейчас самые злые слова о своей жёнке, отгораживаясь ими, яко щитом, от той простой истины, что Екатерина прочно вошла в его жизнь и выкинуть её так же легко, как когда-то выкинул Анну, он просто не мог. Прежде всего, от Екатерины были на руках две дочки, его кровь, к которым он привязан, как ни к кому на свете. Разве что покойную матушку Наталью Кирилловну он любил столь сильно, но в то же время и иначе, чем своих сорок-баловниц.
Вот и сейчас он слышит их лёгкие шаги и голоса в верхних покоях. Старшая, Анна, конечно же, всё знает, и только младшая, Лизанька, остаётся в счастливом неведении и как ии в чём не бывало разучивает звонкие песенки за клавесином. Впрочем, и она видела, наверное, зарёванные глаза своей матушки, но значения сему не придала: мало ли слёз лила на её короткой памяти матушка, становившаяся с годами всё более слезливой. Вот и сейчас, поди, рыдает, запёршись в своей спальне, после того как он не допустил её до решительного объяснения.
Да и что тут объяснять! Как только он по прибытии получил подмётное письмецо (узнать, кто писал, пока так и не удалось — все буковки в письме написаны левой рукой), тотчас приказал гвардии майору Ушакову начать следствие. И Виллим Монс при первом же кнуте повинился. Призналася в сводничестве и Катьки на подружка, генеральша Балк.
Так что дело было раскрыто через первую лёгкую попытку. Правда, не допрашивали под кнутом главную виновницу и ответчицу — Екатерину Алексеевну, поскольку не было на то его царской воли.
А как он мог дать волю своему гневу? Ведь позор лёг бы на всю царскую семью, и прежде всего на его дочерей. И конечно же, не состоялась бы помолвка Анны с герцогом голштинским. Вот почему Катька отделалась пока лёгким испугом, а вечор состоялась наконец помолвка Анны. Но с Катькой во время помолвки он и словом не обмолвился. Более того, приготовил ей страшное напоминание. Пётр взглянул на голову казнённого намедни Виллима Монса, стоявшую в банке со спиртом. Голову красавчика-немчика государь препарировал собственноручно — недаром слыл учеником славного голландского анатома Рюйша. Голова получилась яко живая, и токмо смертельный оскал зубов прикрыть не удалось. Хотя оно и лучше — будет для Катьки страшным напоминанием о той злой участи, которая и её со временем поджидает. Нет, он не сошлёт её сразу в монастырь, как первую свою жёнку, Дуньку Лопухину. Ту дуру он сослал не за измену, а просто за её природную глупость.
Здесь же иное, и быть Катьке-мужичке со временем битой и поднятой на дыбе! Пётр хрустнул сильными пальцами, и глаза налились безумием, словно уже узрел кровь на белоснежных плечах, которые столь часто целовал. С трудом остыл и вдруг поразился: отчего же это он так ревнует Катьку к мёртвому Монсу? Ведь когда брал её в жёны, знал же, что она солдатская девка, которая с кем только не спала — и со шведским капралом, и с русским солдатом, и с другом сердешным Алексашкой. Да и покойному фельдмаршалу, Борису Петровичу Шереметеву, не токмо портки стирала! И вот поди же, ни к кому из тех бывших амантёров он Катьку не ревновал, а к Монсу сразу же прикипел лютой ненавистью. И не потому даже, что Монс был братом покойной Анхен и выходило, что Анхен мстила ему даже из могилы. Нет, здесь иное!
Пётр нагнулся с кресла, в коем сидел, укутавшись в одеяло от сильного озноба, приоткрывая дверцу ровно гудящей печки-голландки, взглянул, как бешено пляшут языки пламени. Здесь иное, иное! Здесь предали его честь, насмеялись над высшей властью! Ведь для него в Екатерине заключалось две женщины: одна, лифляндка Марта Скавронская, солдатская подстилка, ушла в прошлое и исчезла, а другая, венчанная жена Екатерина Алексеевна, которую он всего полгода как короновал императрицей и тем как бы указал своей преемницей. Но она через сие преступила. И когда она изменила и предала, Екатерина Алексеевна тотчас исчезла и снова явилась на свет Катька-блудница. Оно конечно, он и сам грешил многократно, но ведь на то природный царь! К тому же он всегда ставил себе прямой заслугой, что никогда не позволял со своими полюбовницами никакого мотовства, в отличие, скажем, от своих союзничков — дражайшего друга короля Августа или Фредерика Датского.
— Моя цена всем ветроходным жёнкам самая солдатская — копейка за поцелуй! — поучал он, например, короля Фредерика в Копенгагене, укоряя его за широкое мотовство с фаворитками.
«А вот Катьке я не копейку, а целое царство жаловал, а она за это и ломаного гроша не поставила!» — подумал горько. И снова вскипел великий гнев. Крикнул обер-камергера Матвея Олсуфьева и приказал, кивнув на голову Монса:
— Поставь-ка к ней в опочивальню, да так, чтоб к изголовью поближе.
Олсуфьев трясущимися руками взял банку с головой. Пётр взглянул на него с жестоким любопытством: оно конечно, Матвей — человек верный, да ведь его младший братец Васенька у Катьки в любимцах ходит. Так что придётся пытать и Ваську, ну а коли повинится, то и Матвея. Верных-то людей вообще, выходит, на свете нет!
Олсуфьев перехватил жёсткий царский взгляд и едва не уронил банку от страха: знал, что за таким взглядом кроется дыба и плаха. А ну как и его голову в склянку! Свят, свят, свят! И поспешил выйти за дверь.
А Пётр снова нагнулся к печке. И вдруг острая боль пронзила поясницу. Он не выдержал и застонал громко. Тотчас двери распахнулись и в комнату брюхом вперёд важно вплыл доктор Блюментрост.
— Немедля в постель, мой государь, немедля в постель! — Блюментрост от серьёзности надувал щёки.