Когда уходит земной полубог
Шрифт:
Посему, бросив свои армии, короли примчались на дрезденский карнавал. На карнавале король Август ехал в роскошной колеснице, небрежно накинув на могучий обнажённый торс, как Геркулес, львиную шкуру, белокурый же скандинав Фредерик венчал себя венком бога Аполлона.
— Ему не хватает токмо вашей лютни! — любезно заметил Алексей Софии-Шарлотте.
Жена Августа улучила-таки момент и поставила молодых рядышком среди гостей, наблюдавших карнавальное шествие.
— Откуда вы знаете, что я играю на лютне? — удивилась принцесса.
— Так, сказывали... — туманно ответил Алексей невесте.
Сказывала ему всё та же королева польская. И Август, и его жена как никогда были милостивы к царевичу. Ведь с берегов далёкого Прута в Дрезден доходили самые разные известия. Сначала толковали, что русские идут к Дунаю, затем гонцы принесли весть, что царь со всем войском окружён на Пруте несметными полчищами турок и татар, и сразу же поползли зловещие слухи, что Пётр и всё его войско попало в плен.
«Если царь в плену, то кому, как не Алексею, сидеть на московском троне?» И королева поспешила сама подвести невесту к царевичу.
— Какие новости с Прута? — с видимым сочувствием спросила принцесса-умница, и Алексей благодарно наклонил голову.
— Ах, если бы я знал! — вырвалось у него.
— Ни Меншиков, оставленный Петром в Петербурге, ни господа министры ни о чём не извещали Алексея. По-прежнему царевича держали подальше от государственных дел. И только через неделю в Дрезден прискакал старый друг царевича, правитель Адмиралтейского приказа, Александр Кикин и привёз верные вести: русское войско на Пруте хотя и было окружено турками, дало неприятелю такой жестокий отпор в четырёхдневной баталии, что визирь принял предложенный царём мир.
— Возвратили туркам Азов, но зато увели с Прута войска с честью: при знамёнах и при всей артиллерии, — сообщил Кикин королю Августу. А оставшись наедине с Алексеем, сказал дружески, напрямик: — Ныне, Алёша, государь своё слово метреске сдержит и открыто объявит её царицей. Екатерина, по слухам, знатно на Пруте отличилась: последние свои драгоценности готова была в бакшиш визирю отдать. И царь той заслуги её никогда не забудет. А тебе оттого плохо!
— Отчего ж так? — удивился царевич.
— А чья она допрежь того была любовница? — «хихикнул Кикин. — Из-под кого её отец твой взял? Да из-под Голиафа нашего, Александра Даниловича. И раба она его верная. Ну а что Меншиков о тебе вещает, чай, ведаешь? Не дай Бог, родит она царю сына, тебя сразу наследства лишат.
Перед глазами царевича всё поплыло, закружилось. Вспомнилось, как после взятия Нарвы в лагере пьяный Меншиков схватил его за волосы, бросил в лужу и стал возить лицом по грязи. А батька, тоже хмельной, стоял рядом и токмо смеялся, глядя, как унижают сына.
— Да ты не пужайся! — Кикин заметил бледность царевича. — Коли ты уж просватан, то и женись на принцессе. Станешь свояком у самого цесаря — ни Меншиков, ни Катька тебя и пальцем тронуть не посмеют!
«Сашка Кикин — друг верный! — подумалось царевичу. — И потом, всем известно, что Сашка светлейшему — первый при дворе недоброжелатель». И Алексей успокоился, сказал важно, низким голосом, как и полагалось свояку императора:
— А пожалуй, ты прав, Александр. Коли батюшка с Прута целёхонек вернулся, чего боле тянуть е моей свадьбой?
— Оно и лучше! — весело заметил Кикин.
И, чокнувшись с царевичем бокалом из богемского стекла, доверху налитого русской горькой, заметил с ехидной улыбкой:
— Недаром сказывают, царевич: браки простых людишек совершаются на небесах, а государей и царевичей — во дворцах!
СУЗДАЛЬСКИЙ МАЛИННИК
В тот жаркий летний день старица Елена присоединилась к весёлой стайке молоденьких послушниц, отправившихся в ближайший к монастырю лес за малиной.
Вообще-то она мало с кем общалась в монастыре, да и старые монашки неохотно вели с ней беседы; всегда помнили, что не Елена она, а опальная царица Евдокия Лопухина. И было боязно говорить с опальной, как бы и самой не угодить за пустой разговор под страшный царский гнев. Правда, матушка игуменья смело отпускала её за монастырские ворота. В царском наказе ведь прямо говорилось, что опальную царицу можно было пускать и в город, и в огород.
— Значит, за грибами и малиной ходить ей можно! Не то за тринадцать лет монастырской жизни совсем извелась, сердешная, личико белое яко плат! — пожалела мать игуменья Евдокию и отпустила её по малину.
Доброта игуменьи объяснялась во многом и щедротами, шедшими в её монастырь от рода Лопухиных. Особенно великие пожертвования совершал старший брат Евдокии Авраам Лопухин, не угодивший под опалу и служивший в Санкт-Петербурге. Единственный среди родственников он не боялся, хотя и изредка, присылать опальной царице весточку. Правда, недавно отец Яков Игнатьев передал Евдокии вдруг письмо от давней подруги царевны Мавры Алексеевны, сестры другой страдалицы, царевны Софьи, что заточена была в Новодевичьем монастыре.
— Что это она вспомнила вдруг обо мне? — удивилась Евдокия, принимая от отца Якова письмецо и презенты: конфекты заморские, вяземские печатные пряники да фляжку домашней настоечки.
— Да царь-то ныне в поход на турка пошёл, а в баталиях, сама ведаешь, с ним всяко случиться может! И кто тогда ему наследник? Да сынок твой, Алексей! Вот и засуетилась царевна Мавра... — растолковал отец Яков. И усмехнулся: — Она тебе не токмо презенты, она тебе и триста рублей прислала. Бери, все пригодятся, ежели в Москву поспешать надобно будет! Времена-то нынче переменчивые.