Когда уходит земной полубог
Шрифт:
Посему барон, с лёгкой совестью захватив остатки своего капитала и младшего брата Гергарда, поспешил из родной Лифляндии в туманный Санкт-Петербург. Правда, на царскую службу барона записали не сразу. Он тоже сперва огляделся. И понял, что тянуть армейскую лямку для него бессмысленно; в гвардии, которую Пётр бросал в самое пекло баталий, служить было опасно, на флоте же — качает. И барон начал с того, что стал играть в карты «по маленькой» и обчищать карманы доверчивых московских баричей. В игре барон оказался удачлив. А через карты попал и в дома некоторых вельмож, держась, правда, подальше от царского глаза {царь Пётр картёжников жестоко преследовал как тунеядцев и развратителей юношества). От знакомых вельмож-картёжников Левенвольд и узнал, что при дворе супруги наследника ещё нет гофмаршала. И вот как-то, сорвав крупный куш (обыграл заезжего английского купца), барон нанял пышную карету и покатил ко дворцу наследной пары.
В голубом золочёном кафтане, ярком жёлтом жилете, в коричневых штанишках из лионского бархата, шёлковых чулках и в башмаках на высоких красных каблуках (всем было ведомо, что такие носил сам великий король Людовик XIV) барон был неотразим. Софии-Шарлотте померещилось, что с приходом Левенвольда в мрачную сырую гостиную (и здесь тоже капало с потолков) ворвался слепящий солнечный луч.
То же померещилось и её подружке Юлиане.
— Ах, как он хорош, ваше величество! — Юлиана томно закатывала голубенькие глазки. — Даже не верится, что в таком захолустье может обретаться такой версальский талант!
Эти всхлипы подружки были Софии-Шарлотте особенно приятны, она ясно видела, что во время визита сей Талант смотрел только на неё, а никак не на дорогую Юлию.
— От его взгляда у меня даже мурашки по спине пробежали... — словно подслушала её мысль Юлиана. — Все твердят, Софи, что барон самый опасный обольститель в Санкт-Петербурге.
«Да не на тебя он смотрел, не на тебя!» — всё ликовало в Софии-Шарлотте. Впрочем, подруге она постаралась и вида не подать, только плечами повела:
— Не понимаю, отчего этот щёголь пожаловал в наш нищий дом? Ведь здесь он ничего не найдёт, кроме пьяного с утра царевича.
— Что вы, ваше высочество! Здесь он может сорвать две самые прекрасные розы! — Чем-чем, а скромностью Юлиана никогда не отличалась.
В отличие от этих несносных русских вельмож, которые ежели посещали кронпринцессу, так только по какой-нибудь крайней нужде (так, бывало, заезжал адмирал Апраксин, который всё не мог поделить с царевичем дачные огороды), барон ни о чём не просил, всем был доволен и визитировал дам, казалось, только затем, чтобы получить удовольствие от их общества. Более того, он сказался человеком обязательным и надёжным: обещал достать к столу свежие цитроны — и на другой же день его лакей доставил корзинку с фруктами (накануне. Вечером барон жестоко обыграл в фараон купца-португальца), поклялся найти хороших музыкантов — и в конце недели в гостиной Софии-Шарлотты играли уже музыканты голштинского посланника Басевича (имевшего очень большие и дальние интересы при русском дворе).
Но особливо поразил барон кронпринцессу и её подружку тем, что всего за неделю починил протекавшую крышу. Сколько раз кронпринцесса подступала к мужу насчёт крыши с самой решительной рекламацией, но Алексей только рукой махал: отстань, сейчас мне не до крыши. В последнее время царевич, казалось, стал безразличным ко всему на свете, замышляя какой-то свой великий прожект. Тогда она пожаловалась на протекающие потолки своему могущественному тестю. Пётр обещал прислать мастеров, но всё забывал об этой мелочи в беспрестанном круговороте государственных дел. Только Екатерине Алексеевне кронпринцесса челом не била: ведала, как насмешливо соберёт жирную складочку меж чёрных бровей новоявленная царица, наобещает, но ничего не сделает, а за спиной ещё съязвит: «Вот она, знатная бестолочь!» Глубоким женским инстинктом чувствовала София-Шарлотта ненависть к себе, разъедавшую душу царицы: ещё бы, её дети будут прямыми соперниками детей Екатерины! В прошлом году, когда она ждала ребёнка, Екатерина всё поглядывала на её живот и накануне родов прислала вдруг трёх своих фрейлин, во главе с этой злючкой, княжной Ржевской, якобы для помощи при родах государыне-царевне. Но София-Шарлотта сразу их раскусила, построив логическую цепь (недаром она была ученицей самого Лейбница!). И постулаты явились точные. Постулат первый: коли у неё родится мальчик, не видать дочкам Екатерины — Анне и Елизавете — царского трона. Постулат второй: царица боится, что ежели кронпринцесса родит девочку, то немки-фрейлины могут подменить её каким-либо мальчонкой, дабы «порадовать» Петра мужским продолжением династии.
Принцесса устроила тогда скандал Алексею, и царевич обещал поговорить с отцом, и, похоже, поговорил, потому как явился из царского дворца бледный и угрюмый и неделю после того пил водку. И ничего не переменилось — Ржевскую с товарками от неё не убрали.
Так и рожала свою Наталью пред очами надзирательниц царицы.
Впрочем, то, что кронпринцесса родила дочь, а не сына, царицу несказанно обрадовало. Екатерина даже написала собственноручное поздравление. Да вот незадача: ныне София-Шарлотта опять на сносях. Правда, и Екатерина на сей раз не отстала, тоже ходит с брюхом. И обе ждут мальчиков. Так что никому нет дела до текущей крыши!
А вот Левенвольду в починке крыши был прямой интерес. Барон быстро нанял артель кровельщиков, сам привёл их во дворец наследника, не поленился даже самолично подняться на крышу.
— Не упадите, барон! — тревожилась стоявшая во дворе Юлиана. Завидев её, барон небрежно опёрся одной рукой о печную трубу, другой сорвал шляпу, украшенную голубым фазаньим пером.
«Ох, сорвётся!» — ёкнуло сердце у Софии-Шарлотты, выбежавшей на крыльцо. Однако барон стоял крепко.
— Мартовский кот, да и только! — открыто восхищалась им Юлиана, глядя, как барон ловко прошёл по коньку крыши и скользнул на чердак.
— Не кот, а целый котище! Мур-Мур! — промурлыкала вдруг София-Шарлотта.
Крышу уже через неделю починили, а ещё через неделю барон Левенвольд был назначен обер-гофмаршалом маленького двора Софии-Шарлотты. Алексей не возражал: по брачному контракту царевна не только оставалась в лютеранской вере, но и имела право сама выбирать свой двор.
В тот зловещий 1715 год Алексей пил всё больше и больше, сам чувствовал, что много пьёт, но остановиться всё не мог. По утрам его мучило раскаяние, он пытался разобраться, отчего пьёт, и тогда честно признавался, что пьёт от страха. А страх тот разрастался тем больше, чем шире становилась пропасть между ним и отцом, и царевич чувствовал: рано или поздно сорвётся он в эту пропасть. Будь его отец, как покойный дедушка Алексей Михайлович, возможно, у него и не было бы того страха. Тишайший, говорят, и сам попивал, и потихоньку своих придворных бояр угощал. Конечно, дедушка внука за пьянство по голове не погладил бы, но не глядел бы на него зверем, не унижал бы и не уничтожал, а скорее помог бы подняться.
Но его отец был человек необычный, ради величия России Пётр мог беспощадно казнить не только чужих, но и самых близких людей. Алексею, хорошо ведающему историю отечественную, ежели с кем и приходилось сравнивать своё положение, то только с положением царевича Ивана, сына Ивана Грозного. «Грозный-то своего сына-наследника царским посохом до смерти пришиб, а вы сами ведаете, что отец-то мой — второй Грозный!» — уныло толковал царевич в кругу близких. Те молчали. И чувство безнадёжности становилось всё более и более Глубоким. И так не хватало задушевного друга, отца Якова, отставленного от двора наследника по царскому приказу.
Нельзя сказать, что Алексей не пытался найти путь к отцовскому сердцу. Он хорошо знал, что лучше всего сделать это верной службой, и после женитьбы по-прежнему исправно служил по провиантмейстерской и интендантской части; собирал провиант для войска в Торуни и Померании, наблюдал за постройкой галер а Старой Руссе и посадкой корабельных рощ под Петербургом, заводил хлебные магазины для русских войск в Финляндии. Но отцу всё это казалось ничтожным, и царевича по-прежнему держали в чине поручика, не брали в походы, а потом ещё и упрекали за мнимую трусость и неспособность к военному делу. Меншиков и его офицеры открыто смеялись и презирали царевича, который-де никогда и пороха-то не нюхал. И добро бы одни эти горластые офицерики. Нет, после женитьбы у царевича явился недоброжелатель куда более страшный и постоянный. Подколодный змеёй обернулась для него ране такая ласковая мачеха. А ведь царевич был восприемником при переходе Екатерины в православие и в его честь дали царице новое отчество — Алексеевна.