Когда вырастают дети
Шрифт:
– А я вам не доказательство? – непритворно всхлипнула Маша. – У папы черные глаза – у меня такие же… только карие… Нос такой же почти-и-и…
Мамик скривила рот, заразившись чужими слезами, как зевком:
– Это не дает тебе права лезть в нашу семью. Я тебе по-человечески говорю – забирай что дают и уматывай от на-а-ас…
– Папа, скажи ей!
– Действительно… Лиза…
Лицо мамика приготовилось было к плачу, но внезапно озарилось:
– Она приехала на разведку! Сначала пропишется сама… Потом припрется бабуся… Потом мамаша с выводком… Вы сговорились
Мамик издала звук, похожий на шипение бикфордова шнура. Потрясенный отец вытаращился на нее, не находя слов.
– Так вот почему эта агрегат-Маша сразу начала тут хозяйничать! Гадина, мошенница, тварь!
– Выбирай слова! – не выдержал Санька, но его окрик пропал втуне.
– Ты снова решил сойтись с той бабой! А я-то тебе верила! Я как дура… а ты в своем музее…
Мамик зарыдала. Маша плакала, закрыв лицо ладонями. Отец заторможенно опустился на второй пуф. Санька засмотрелся на Машины колени в черных шерстяных колготках. Вспомнил, как она сидела на ступенях, такая же потерянная и несчастная, а он, притулившись рядом, нечаянно коснулся левой ее коленки. По его ноге, как тогда, пробежал щекотный ток… и Санька пропустил важный момент перевоплощения мамика из страдающей женщины в тигрицу. Яростным броском слетев с места, она вцепилась отцу в плешь!
Истошно вопя, родители покатились по полу. Санька кинулся спасать остатки отцовских волос. Никто не заметил постороннего мужчину, застывшего в дверях.
– Те стрелялись, эти дерутся! – отмер он наконец, и побоище завершилось бесславной ничьей. Впрочем, в пальцах мамика запуталась изрядная добыча.
Говорят, древние воины спали на подушках, набитых волосами противников. Считалось, что военные косицы врагов, заплетенные с обрядом, хранят в себе ратное мужество.
– Стало быть, здорово, – поприветствовал муж Василисы Онисифоровны (второй). – Не вовремя, извиняюсь, пришел. Дверь незапертая была, слышу, блин, кричат…
Стряхнув с пальцев волосяной трофей, мамик непринужденно поднялась с ковра и со скоростью света совершила со своим лицом метаморфозу, превратившую его в идеал радушия.
– Ну, здравствуй, Петров!
Он опасливо шагнул назад:
– Мне, Лизавета, смеситель твой сейчас поменять, или попозжа, когда разберетесь?
– Сейчас, сейчас поменять, не обращай на нас внимания и никому не рассказывай, будто мы дрались, – зачастила она. – Мы не дрались, дело житейское, очень личное, скажу по секрету, только не болтай никому: дочь беременная из Караганды приехала, так мы с мужем повздорили немножко – спорили, куда детскую кроватку поставить… Дмитриевский, проводи человека к крану.
Отец послушно повел сантехника в кухню. Маша встрепенулась:
– Я ослышалась, или вы что-то про кроватку сказали?
– Ближе к окну лучше будет, – вздохнула мамик. – Естественный свет ребенку полезнее.
Отец вернулся из кухни, оставив Петрова наедине с кранами.
– Лиза, я хотел бы прояснить ситуацию. Я не бросал мать Маши.
– Ты до сих пор с ней живешь?! – ахнула мамик.
– Совсем чокнулась! – вспылил он. –
– В Карагандинской области, – поправила Маша.
– Лиза, я не бросал мать этой девушки, потому что ее никогда не было.
– Откуда же я тогда взялась, папа? В капусте нашли? Аист принес?..
Мамик воинственно подбоченилась. Кажется, из нее вышел не весь боевой запал.
– Стоит, старый кобель, – я не я, и дочь не моя! У тебя, Дмитриевский, совесть есть? Глянь на нее хорошенько – вылитая ты! Нос, глаза!
Мамик уже вступила в привычную стихию и принялась вычислять:
– Почти четыре месяца – значит, в начале июня родит. Думай, давай, сволочь, куда на работу устроить, а то без декретных останется! Ко мне в парикмахерскую нельзя – вредно, химия…
Санька с отцом офанарели, и Маша в немалой степени. Пока они пребывали в прострации, мамик вспомнила о деньгах, отложенных на магарыч сантехнику. Вынула их из кармана, заново пересчитала, и часть спрятала обратно. Все-таки сложно за какие-то полчаса вывернуть свою сущность наизнанку.
– Триста рублей Петрову хватит?
Вытирая полотенцем руки, как раз показался Петров:
– Прям золото смеситель! Старый-то, если не нужен, может, возьму?
– Возьми, – помешкав, мамик сунула ему в полотенце деньги. – Так кто там, говоришь, стрелялся сегодня?
– В новом доме какой-то артист ёперный хотел себе башку отстрелить.
Сантехник дунул на раскрытые мятым веером сотенные бумажки, и на плохо выбритом лице его отпечатлелись горькие чувства, понятные всем и сразу.
– Я, Лизавета, к тебе не по заявке пришел. Я, между прочим, из уважения, по доброму знакомству, как к подруге бывшей жены. У меня еще два поломатых крана в журнале записано и один унитаз. А вечером у нашей кассирши юбилей, тридцать четыре года. Точняк теперь на него не попаду, блин. Надо ж по магазинам успеть за подарком побегать, а они закроются скоро. Да и что на такие деньги хорошей женщине купишь?
– Старый кран полторы тысячи стоил, мы его в прошлом году установили, – не сдавалась мамик.
– Ну дык и не возьму… Чао, стало быть, Лизавета, привет передавай Василисе Онисифоровне.
Мамик постояла несколько мгновений в позе статуи Ленина с вытянутой в светлое будущее рукой, о чем-то раздумывая, и, когда сантехник решительно повернулся к двери, устремилась к нему:
– Погоди!
Петров упирался, а мамик тащила его за рукав спецовки к серванту.
– На, Петров! На тебе два, на – четыре! Крепче держи, уронишь!
Все в страхе уставились на мамика – вид у нее был отчаянный, как у человека, который вдруг бросился на амбразуру, а в руках ошалелого сантехника весело зазвенели стеклом, забряцали железными ножками парижские бокалы!
– Мне смеситель поменять – как два пальца, – застеснялся он, приятно отмякая от горьких чувств. – К чему рюмок-то напихала? Импортная ж тара, сразу видать – не хухры-мухры. Целая косуха, поди, им цена…
– Восемь тысяч с половиной! – гордо задрала подбородок мамик. – Бери, пока дают, поздравь кассиршу!