Когда я был настоящим

Маккарти Том

— Кофе! — сказал я. — Я выпью еще кофе.

Наз не попросил ничего. Он просто смотрел прямо перед собой, как статуя. Стюардесса попросила его пристегнуть ремень; не дождавшись от него никакой реакции на свою просьбу, она наклонилась и сама его пристегнула. Проверила и мой, потом ахнула:

— Ой! У вас кровь на запястье. И на лице тоже немножко. Давайте я вам тряпочку принесу.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся я ей. — Все совершенно нормально. Возьму с собой в воздух немного беспорядка. Так будет даже правильно.

Она неловко улыбнулась мне в ответ, потом пошла и пристегнулась к собственному сиденью. Мы вырулили через поле, затем повернули, подождали, снова повернули и начали разгоняться по длинной полосе;

самолет покрылся мурашками, завис над землей. Мы взлетели, сделали вираж, поднялись, пробились сквозь маленькое одинокое облачко, потом выровнялись. Стюардесса принесла кофе. Она протянула его мне на подносе, как когда-то секретарша Мэттью Янгера, только на этот раз чашка была обычная, а не состоящая из трех частей. Я пригубил кофе, взглянул на Наза. Он по-прежнему смотрел прямо перед собой, но теперь еще и обливался п'oтом, бормоча про себя бессмысленные обрывки слов. Бедняга Наз. Он хотел, чтобы все было было идеально, аккуратно, хотел систематизировать, подшить в папки всю материю, чтобы не было беспорядка. Это ему урок: живыми нас делает именно материя — поток кусочков, шрамовая ткань, визитная карточка самой первой мировой катастрофы и долговое обязательство, гарантирующее самую последнюю. Попробуйте ее разутюжить на свою беду. Наз попробовал, и все у него пошло черт-те как. Я попытался разобрать, что он такое бормочет. Кажется, это были какие-то данные: цифры, времена, встречи, места — все они, покинув свой пост, суматошно пробирались к дверям, п'oтом катились с него — крысы, бегущие с тонущего корабля.

В кокпите у пилота потрескивало радио. От этого мне вспомнилась Энни со своими подчиненными. Они улетели какой-нибудь час назад; возможно, их самолет уже взорвался. Интересно, подумал я, над морем или над сушей. Если над сушей, кое-что из обломков могло и упасть на кого-нибудь, тогда у меня остался бы наследник. Я представил себе, как группа людей, расследующих авивкатастрофы, месяцами реконструирует самолет, собирает кусочки фюзеляжа, все до последнего, складывает их вместе, как головоломку, реконструирует положения пассажиров и багажа: кто где сидел, что у кого было в сумке, и так далее. А там, в банке, группа экспертов из полиции уже предпринимает необходимые шаги, главный следователь разрабатывает схему розыска, его подчиненные делают наброски и собирают отпечатки, сотрудники полиции допрашивают свидетелей; рано или поздно они доходят до двух реконструкторов, найденных кем-нибудь безумно лопочущими в аэропортовском туалете, заставляют их описать весь эпизод, снова и снова. Я посмотрел вниз, на тесно прижатые друг к другу, сбитые в кучу поля, и поверхность всего мира представилась мне отгороженной, разграниченной, разбитой на сетки, в которых бесконечно повторяются самовоспроизводящиеся схемы.

Это видение померкло, когда из кокпита появилась стюардесса. Казалось, она немного не в себе.

— Диспетчерская просит нас повернуть назад, — сказала она.

— Повернуть назад? — повторил я и, немного поразмышляв над этим, улыбнулся ей. — Пожалуй, не надо. Все и так может выйти довольно хорошо.

Она снова неловко улыбнулась мне в ответ.

— Тогда я пойду скажу капитану. Что все нормально, раз вы так говорите.

С этими словами она исчезла в кокпите. Несколько секунд спустя мы сделали вираж и повернули. Моя чашка с кофе сползла по столику вбок; кофе расплескался через край на его поверхность. Мы снова выровнялись. Кофе тонкой струйкой потек обратно к центру столика, к моему рукаву. Я не убрал руки — я хотел, чтобы он ее запачкал. Он был похож на смолу. В свое время Мэттью Янгер извинился и протянул мне платок. «Обвал акций», сообщалось в заголовке. Номер пять свалился, номер четыре рухнул. Наз обливался потом, бормотал. Я подозвал стюардессу.

— Вам салфетку? — спросила она, разглядывая пролитый кофе.

— Нет, дело не в этом. Дело в том, что я хотел бы снова повернуть

обратно.

— Снова обратно?

— Да. Теперь я хотел бы вернуться на первоначальный курс.

Она повернулась и направилась обратно в кокпит. Через несколько мгновений самолет снова вошел в вираж, но на этот раз мы поворачивали в другую сторону. Я почувствовал, как вес в салоне и в моем теле смещается, на миг почувствовал себя невесомым — ощущение, как будто что-то держит тебя над самой поверхностью чего-то. По столику снова побежал кофе. Самолет повернул, потом опять взял прежний курс. Я улыбнулся и посмотрел в окно. От низкого солнца на горизонте немногочисленные облака в небе светились голубым, красным, лиловым. Не успевшие исчезнуть следы пара над ними сделались кроваво-карминными. Наш след наверняка виден с земли: восьмерка плюс тот первый кусочек, когда мы только взлетели — более бледный, уже отплывший в сторону, ненужный, рецидуальный — остаток. В кокпите снова затрещало радио. Пилот крикнул, обращаясь ко мне:

— Теперь они приказывают нам повернуть обратно.

— Приказывают! — повторил я. — Вот это здорово.

Мы повернули и начали выходить на обратный курс. Стюардесса неподвижно стояла у двери салона, избегая встречаться со мной глазами. Через пару минут я крикнул пилоту:

— Я хотел бы, чтобы вы еще раз повернули обратно.

— Нельзя, — прокричал он в ответ. — Команды гражданской авиации вы отменить не можете.

— Вот еще новости. Что, разве ничего нельзя…

Мой голос затих; я размышлял, что делать. Мне это нравилось: вот так поворачивать туда-сюда в воздухе, делать вираж в одну сторону, выравниваться, потом снова делать вираж в другую; нравилось такое ощущение невесомости, подвешенности. Я не хотел, чтобы это прекращалось. Я огляделся, и тут мне в голову пришла блестящая идея.

— Скажите им, что я вас угоняю, — крикнул я в ответ пилоту.

Я залез в сумку, вытащил свое ружье и снова распрямил дуло. Стюардесса завизжала. Наз не прореагировал. Пилот опять крутнул корпусом, полуобернулся, увидел наставленное на кокпит ружье и заорал:

— Господи! Не стреляйте, а то мы все погибнем!

— Не беспокойтесь, — сказал я ему. — Ни о чем не беспокойтесь. Я не дам нам погибнуть. Просто хочу, чтобы цепочка не прерывалась.

Опять затрещало радио. Пилот заговорил приглушенным, настоятельным голосом, объясняя диспетчерской, что происходит. Диспетчерская что-то протрещала ему в ответ; он снова полуобернулся ко мне и спросил:

— Куда мы направляемся?

— Направляемся? Никуда. Продолжайте вот так, и все.

— Как — вот так?

— Поворачивать назад, потом поворачивать вперед. Потом снова поворачивать назад. Вот как сейчас.

Он снова заговорил по радио; оно затрещало в ответ; он полуобернулся ко мне и спросил:

— Вы хотите, чтобы мы все время вот так поворачивали, вперед и назад, как сейчас?

— Угу. Продолжайте, и все. По той же схеме. Все будет хорошо.

Я снова посмотрел в окно. Я был по-настоящему счастлив. Мы пролетели через небольшое облако. Облако, увиденное вот так, изнутри, было зернистым, как рассыпанная земля или пылинки в лестничном пролете. Рано или поздно солнце сядет навсегда — сгорит, лопнет, погаснет, — и у вселенной кончится завод, как у игрушки фирмы «Фишер Прайс», пружина в которой раскрутилась до самого конца. Не будет больше ни музыки, ни движения по кругу. Или, может, у нас просто кончится горючее, еще до того. Но это еще впереди; пока же облака накренились, еще раз наступила невесомость — мы входили в вираж, снова поворачивая назад.

[1] Remainder (Alma Books, 2006)

Пер. с англ. АА

[2] Scion — отпрыск, потомок (англ.)

[3] Аллюзия на упоминавшуюся выше песню «История повторяется» («History Repeating») британской группы «Пропеллерхедс» («Propellerheads»)