Когда я был настоящим
Шрифт:
— Так, может, и ничего, что падает, — сказал я.
— Где остальные? — спросил реконструктор-водитель.
— У них одинаковая структура, — объяснил я ему.
— Что-что у них? Второй выстрел зачем был?
— Одинаковая структура. Свет и кровь.
Теперь с нами в машине сидели двое других реконструкторов — по-моему, пятый и второй, а может, пятый и первый. Не четвертый, это точно. Мы повернули и наскочили на другую машину, притормозили на миг, потом заскользили дальше.
— Поцарапал меня, а сам взял и уехал, — сказал я им. — Парень в Пекэме. Я разозлился тогда, но теперь уже все в порядке. Все в порядке — даже осколок у меня в колене. Та самая половина.
Все было в порядке — абсолютно все. Я чувствовал себя очень счастливым.
— Рецидуальное дерево, — указал я на него остальным, когда мы проезжали мимо.
Они меня не слушали. По-моему, они были очень недовольны. Они подняли шум, кричали на реконструктора-водителя, снова и снова рассказывали ему, что все это было по-настоящему, а не реконструкция. Я обернулся к ним со словами:
— Но ведь это была именно реконструкция. В том-то и вся прелесть. Она стала настоящей по ходу дела. И все благодаря тени дефекта — того дефекта, который остался от другого дефекта, когда мы его убрали.
Это их, по-моему, совсем не успокоило. Они кричали, визжали и скулили, а мы продолжали ехать сквозь разноцветный листопад. Один из них все спрашивал, что же им всем теперь делать.
— Да ничего, просто продолжайте, — сказал я ему. — Продолжайте, и все. Все будет в полном порядке.
Я вспомнил, как говорил это мальчику на лестнице. Мне представилось его обеспокоенное лицо, его ранец, его ботинки. Я взглянул в упор на реконструктора, задававшего мне этот вопрос, ободряюще улыбнулся ему и произнес:
— Возвращаться туда вам нельзя. Они не поймут. Поехали со мной, и все уладится.
По-моему, он понял, что я прав. Конечно, ему нельзя было возвращаться в банк. Что бы он стал там делать? Объяснил бы, что все это была инсценировка? Подкинул бы ко всему прочему еще и этого добра: что-нибудь про дверцы холодильника, сигареты, морковки, Де Ниро? Да он и не знал об этих вещах; даже проинструктируй я его, он вряд ли смог бы изложить это особенно связно. Он был весьма возбужден. Все они были возбуждены. Они стонали, и хныкали, и скулили, и вопили. Я немного послушал их, пытаясь определить ритм различных звуков, стонов, причитаний, визга — что за чем следует, сколько времени занимает вся последовательность, как часто повторяется, — но быстро сдался. Чересчур сложно, с ходу не уловить; придется как-нибудь организовать реконструкцию. Я стал глядеть из окна назад, на сливающиеся, падающие листья. Они растворились в бетоне, в мостах, опорах и эстакадах, когда, миновав Шепердс-Буш, мы влились в шоссе. Бетон тоже вливался, струился повсюду вокруг, кренился и раскручивался над головой, отклонялся внизу, таял и пропадал, чуть позже появлялся снова, струился обратно, сходился — эти струящиеся формы, эти колонны, вся эта материя.
Наз ждал на складе. Он стоял снаружи, в самых воротах перед площадкой. Открыв дверцу машины, он взглянул на меня.
— Вы в крови!
— Деньги, кровь и свет, — сказал я ему, сияя, и вышел из машины. — Наз, это было замечательно!
Наз просунул голову внутрь машины, где по-прежнему сидели рыдающие, скулящие реконструкторы. Когда они начали жаловаться, рассказывать ему о том, что случилось, с ним произошла странная перемена. Не резкая, не истерическая; похоже было скорее на то, как ломается компьютер: когда экран, вместо того, чтобы взорваться или заставить изображение плясать как попало, просто зависает. Он вытащил голову из машины; тело его напряглось, глаза остановились, а та штука в глубине тем временем пыталась жужжать. Заинтересовавшись, я посмотрел на него и сразу понял, что жужжать она больше не может — зависла. Остальные накинулись на него с криками: он знал, он их подставил, номер четыре умер, они — убийцы,
— Кто знает? — ответил я, входя в помещение. — Едут, схвачены, все еще в банке. Не знаю. Ого, вот это да!
Копию банка снесли. Еще видно было, где раньше поднимались от земли окошки и стены; от них остались пеньки — это, да несколько обломков мусора, несколько щепок, несколько прорех и дыр. Похоже было на разодранный, затертый план местности — тень копии. Я медленно пробежал глазами по ее поверхности. Позволил им задержаться на месте, откуда отделялся сообщник-тайт-энд, потом — на месте, где стоял я, приросши к месту, пока мое ружье описывало дугу над полом. Ружье все еще было при мне. Я стоял на месте, где прежде стоял реконструктор-грабитель номер два, лицом к окошкам и тамбуру. Я приподнял дуло ружья левой рукой и заставил его снова описать дугу, медленно поводя им из стороны в сторону. Пробежался взглядом туда, куда лифт доставил три мешка, которые мы должны были нести; пробежался назад, по участку, где был ковер, отображая его золотые линии, их повороты и срезы на красном фоне, то, как они повторялись, на этот голый цементный пол.
Я опять скользнул глазами по этому месту, не набирая высоты, но на этот раз в обратном направлении, как должен был увидеть его второй, когда мы втроем приближались к нему с мешками. Он тоже должен был увидеть, как нога пятого нащупывает дефект, потом — как тот валится с ног, как торс пятого летит ему навстречу, подхваченный собственным импульсом. И он должен был понять, что столкновение неминуемо, что его никак не остановить. В помещении склада появился второй, настоящий реконструктор-грабитель номер два. Он, как и я, вошел с той стороны, где была копия лифта, внутренний отсек. Он плакал, бредя вперед — медленно, бесцельно. Прокручивание всего события с его точки зрения увлекло меня настолько, что я начал терять равновесие. Моя левая нога сама собой поднялась, а левая рука отпустила дуло ружья; я втянул в себя живот и ссутулил плечи; правая нога подломилась, выпрямилась, потом кувыркнулась назад, увлекая за собой и все остальное, за одним исключением — все, кроме моей правой руки, которая осталась в воздухе: ладонь по-прежнему обхватывала приклад ружья, указательный палец цеплялся за спусковой крючок.
Номер два находился на таком же расстоянии от меня, на каком номер четыре находился от него, когда он, второй, застрелил его, четвертого, в банке. Он все еще двигался вперед, брел в мою сторону. И я его застрелил. Произошло это полуинстинктивно; как я и подозревал, это был рефлекс — дернуть на себя то последнее, что еще уцелело, то есть спусковой крючок; дернуть так, словно это — неподвижная точка, откуда тело можно вытянуть обратно вверх. Однако сказать, что только это заставило меня нажать на спусковой крючок и застрелить второго, было бы неверно. Я сделал это, потому что мне так хотелось. Видя, как он стоит здесь в положении четвертого, тогда как сам я стою в его положении, прокручивая сперва в голове, а затем в теле его медленное падение, я почувствовал необходимость застрелить его — такую же, что в тот день у вокзала Виктория заставила меня просить мелочь у прохожих. По сути дела, я сделал это под влиянием движений, позиций и мурашек — вот и все.
Новый выстрел эхом раскатился по складу. От этого мурашками покрылись стены — стены, потолок, пол. Покрывшись мурашками, они гудели, и пели, и, казалось, возносились. Взлетевшие с пола опилки вихрем кружились в воздухе; кусочки мусора подпрыгивали. Номер два тоже вознесся — он взлетел с того места, где стоял — взлетел, как вертолет, прямо вверх; только он одновременно двигался вверх и слегка назад. Зависнув ненадолго в воздухе, второй рухнул обратно на землю.
Я встал, подошел туда, где он лежал, и посмотрел на него сверху. Он лежал на спине.