Когда зацветет сакура…
Шрифт:
За спиной подчиненные называли Дудина дедом. С ними он вел себя уважительно, всех знал по имени-отчеству. Более того, он знал, как зовут их жен, родителей, братьев, сестер, а у кого были дети, то и детей. В общем, человеком он был внимательным и чутким, хотя и требовательным. Он не спускал тем, у кого были постоянные просчеты в оперативной работе, тем более, кто злоупотреблял своим положением или нарушал воинскую дисциплину.
– Да ты садись, садись, что стоишь? – указывая капитану на стул, произнес Дудин. – Может, чайку? – спросил. – С дороги-то, а?..
– Да я б не отказался… – ответил Алексей. – Утром не хотел будить жену – уехал, не позавтракав…
– Ах, даже так!.. Пахомов!.. – позвал он помощника. – Где там наш Ерохин? – Когда ординарец появился на пороге его кабинета, приказал: – Ты вот что, Паша… Принеси-ка капитану чего-нибудь
– Слушаюсь, товарищ полковник! – проговорил тот и, прихрамывая на одну ногу, отправился выполнять приказание.
Этого рядового Ерохина Дудин взял себе в ординарцы в сорок третьем, когда их корпус вел бои на Украине. Раньше тот служил в разведроте, при этом разведчиком он был отменным. А тут вдруг тяжелое ранение, госпиталь… После этого стал волочить ногу. Хотели комиссовать, а он ни в какую: буду дальше воевать – и все тут! Ну, Дудин и сжалился… Теперь вот выполняет его поручения и никак не может свыкнуться с ролью денщика. Не мужское это дело, мол. Но нынче все, война закончилась. Скоро домой…
– Ну, как там твоя Нина? – глядя на то, как капитан не без аппетита уплетает гречневую кашу с тушенкой, спросил Дудин.
Если бы на полковнике не было погон, то в нем трудно было бы угадать военного. Он больше был похож на заводского мастера. Чуть седоватый непокорный чуб, добрый, хотя порой и строгий, взгляд, и эти большие натруженные руки в толстых венах, какие бывают только у работяг. И никакого барства. Так было и на фронте, где, что уж греха таить, все делалось с оглядкой на «особистов», где их принимали за тех же энкавэдэшников, которые еще недавно наводили ужас на людей. Ведь многие еще помнили и эти ночные аресты, и политические процессы, и расстрелы, и этапы на Колыму… Так что незавидной была участь тех, кто, будучи людьми совестливыми, невольно стал частью карательной системы. К таким людям принадлежал и полковник Дудин, бывший начальник особого отдела СМЕРШ одной из прославленных механизированных бригад, а ныне руководитель одного из структурных подразделений Управления контрразведки СМЕРШ Приморского военного округа.
Ни разу в жизни не подписавший ни одного смертного приговора, он тем не менее и себя чувствовал виновным в недавних репрессиях. Но самое страшное для него заключалось в том, что он не мог бросить свою работу и заняться другим делом. До войны ему не хватило духу написать рапорт об увольнении, а сейчас он просто был не вправе что-то менять. «Вот кончится война, тогда…» – думал он.
А вот Жаков пришел в органы тогда, когда репрессии пошли на спад. «Тебе хорошо, – говорили ему сослуживцы, тайно переживавшие все случившееся, – тебе не пришлось марать руки – чистеньким останешься. А вот мы…»
Придя на работу в областное Управление НКВД, Алексей с жадностью набросился на документы, хранившиеся в здешнем архиве, пытаясь познать изнанку того, что происходило в последние годы в стране. Кое-что он уже знал. И про Особое совещание, и про «тройки», что порой без вызова свидетелей и присутствия адвокатов, так сказать по упрощенной форме, выносили людям приговоры. Но то казалось ему чем-то далеким, совершенно не касающимся его. Не было среди его знакомых ни врагов народа, ни диверсантов, ни вредителей. Его в основном окружали работяги с завода, а какие они враги? Все, как говорится, от сохи. Старые пролетарии – те из революции вышли, молодые же были в основном детьми тех, кто погиб за советскую власть в Гражданскую. В общем, здоровое окружение.
Правда, и на его родном заводе не обошлось без арестов. А поводы для этого были. Неполадки на производстве, брак расценивались как вредительство, диверсия, за что можно было получить лет двадцать пять лагерей, а то и «вышку». При этом суд не учитывал того, что освоение нового производства всегда сопряжено с большими трудностями. Что на предприятиях остро ощущалась нехватка инженерно-технических кадров и квалифицированных рабочих. На производство пришли сотни тысяч людей, не имевших никакой квалификации: молодежь, женщины, бывшие крестьяне. Массовый характер носили нарушения технологической дисциплины. Дорогостоящее оборудование нередко ломалось из-за неумелого обращения, повышался процент брака. В этих условиях недостатка во «вредителях» и «диверсантах», ясное дело, не было.
Первым тогда на заводе, где работал Жаков, арестовали директора, посчитав, что он покрывает этих самых «вредителей». И то: мужик он был хоть и крутой, но добрый, который понимал, что, как говорится, и Москва не сразу строилась, поэтому на первых порах без ошибок не обойтись. Слухи ходили, что он из «бывших», однако к рабочим относился с уважением, оттого и сам был у них в почете. Не любили они только иностранных мастеров, которых тогда приглашали обучать пролетарскую молодежь премудростям новых технологий. В ту пору полным ходом шла индустриализация страны, но, чтобы выпускать современную, конкурентоспособную на мировом рынке продукцию, требовалось новейшее оборудование. Его и закупали за границей, а заодно и иностранных спецов везли, чтобы те учили уму-разуму советских пацанов. А эти были не то, что наши мастера, которые по-отцовски относились к ученикам. Чуть что – сразу по рукам железной линейкой да в крик. Это сильно задевало парней. Как они смеют так на советских комсомольцев! А тем наплевать, кто ты, – главное, чтобы науку успешно осваивал. Теперь-то Жаков с благодарностью вспоминает этих людей, которые смогли сделать из безграмотных мальчишек первоклассных токарей-автоматчиков, таких, что потом с успехом подняли советскую индустрию. Но тогда этих всех итальяшек и немцев, этих иностранных мастеров они откровенно ненавидели.
На директоре дело не остановилось. Следом попытались арестовать двух молодых инженеров – братьев Тарасовых, которые лишь недавно после окончания промышленной академии прибыли на завод. Но за тех вступилась молодежь: мол, дайте нам самим вначале разобраться во всем…
А заводилой в этом деле стал Лешка Жаков, этот невысокий крепыш с красивым русским лицом, портрет которого висел у проходной в ряду других стахановцев производства. У него был большой авторитет среди заводской молодежи. Мало того что он к своим восемнадцати стал одним из лучших наладчиков токарных автоматов, он еще и в общественной жизни преуспел. Когда правительство страны призвало молодежь идти в авиацию, это он первым записался в городскую авиашколу. И борьбу с безграмотностью на заводе тоже организовал он. Да и субботники, и стахановская вахта, когда молодежь вставала к станкам, чтобы выполнить по нескольку дневных норм, – это тоже его заслуга. Ну а местные бандиты?.. Ведь они проходу не давали молодым работягам. Тогда невозможно было в клуб на танцы прийти – там всем рулили эти ухари с косыми челками и надраенными до блеска сапогами, из голенищ которых торчали рукоятки финских ножей – «финок». Дня не обходилось без драк, которые часто заканчивались поножовщиной. А тут Лешка Жаков… «А давайте, – сказал он товарищам, – создадим добровольную дружину и покажем этим жиганам, кто в заводском районе хозяин». Ну и дали они этим ухарям. Да так, что те дорогу в клуб забыли.
…В тот день в клубе яблоку негде было упасть. Вся молодежь заводская пришла на комсомольское собрание, а вместе с ней и старики. Сидят волнуются. Еще бы! Решалась судьба их товарищей. Так им и сказали: если не докажете на своем собрании, что они не враги, – мы их арестуем. И с ними не шутили. Как только народ расселся по местам, тут же у дверей встал энкавэдэшный конвой. Ждали, когда сидевший в президиуме представитель областного Управления НКВД даст им сигнал.
Собрание тогда открыл секретарь парткома Степан Савельевич Батин. Мужик он был справедливый, вот и сейчас он хотел все по справедливости решить. Но только напористым оказался энкавэдэшник. Он такие аргументы против Тарасовых привел, что, по идее, их нужно было тотчас же заключить под стражу. Народ растерялся. И тогда на трибуну вышел Жаков. Сделав небольшое вступление, содержащее несколько сталинских цитат, он стал с аргументами в руках опровергать все обвинения в адрес братьев. При этом он говорил с таким жаром, так убедительно, что ему в конце зааплодировали. После этого энкавэдэшнику ничего не оставалось, как подняться с места и чуть ли не под улюлюканье заводских проследовать к выходу.
Но этим дело не кончилось. От Тарасовых отстали, зато завели уголовное дело против самого Жакова. Его обвинили в том, что он будто бы тайно встречается со своим отцом-белогвардейцем, хотя говорит, что вырос сиротой. «Да ты поезжай, покажи им могилку отца – тогда, может, отстанут», – посоветовал Лешке секретарь заводского парткома. Он так и сделал. В свою родную деревню он прикатил тогда на новой казенной «эмке» в сопровождении двух оперов. Те пошли по домам в надежде выяснить, на чьей стороне воевал Лешкин батя. Однако ничего вразумительного им так никто и не сказал. Дескать, все мы тут воевали, а пойди разберись, кто на какой стороне. Да и важно ль, мол, это сейчас?..