Когда загорится свет
Шрифт:
— Это значит, что я не создаю такой обстановки?
— В последнее время ты стараешься создать обстановку ссор и споров, — сухо заметила она, собирая со стола тарелки.
— Ага, я стараюсь, но благодаря твоему удивительному спокойствию, благодаря твоей выдержке это мне не удается? Ну, конечно, ты всегда была совершенством, всегда, всегда, и ничто, кроме твоего совершенства, тебя не интересует.
— Выпей брома, Алексей.
— Ты просто груба.
— Не более, чем ты.
Алексею хотелось вскочить и ударить ее. Эта мысль ужаснула его. И тогда — ведь он знал
Он склонил голову на руки и мрачно засмотрелся на гладкую поверхность стола. Что это за жизнь? Жалкая, нудная жизнь, в то время как там его друзья идут победным маршем на запад.
Он сжал челюсти так, что заскрипели зубы. Людмила услышала этот звук, но не повернула головы. Все в ней содрогалось. С облегчением она услышала, что Алексей надевает пальто и уходит. Она выждала, пока смолкли шаги на лестнице, и лишь тогда бросилась на кровать и заплакала. Да что же это? Что-то ужасное происходило с ее и его жизнью. Почему, откуда появилась эта враждебность именно тогда, когда они столько перенесли, столько пережили, столько перестрадали и, казалось, более, чем когда бы то ни было, необходимы друг другу?
— Алеша, — прошептала она сквозь сжатые зубы, подавляя рыдание. Он жив, не погиб, не унесла его беспощадная рука войны, не искалечили снаряды, по-прежнему смотрели со смуглого лица проницательные серые глаза, глаза, которые она так любила. Он был рядом с ней и вместе с тем — так далеко от нее. Нет, хуже, чем далеко, потому что тогда можно было бы мечтать, ждать, а сейчас уже нечего ждать, все рассыпалось в прах и пыль. И чем дальше, тем хуже. Может, она ошиблась, может, надо было иначе, сразу же, когда он появился, искренне поговорить, выяснить, не дожидаясь ничего? Может быть, в его жизни уже была другая, одна из тех походных жен, которые делили с ними на войне опасности и страдания, и та оказалась для него более близкой, чем она, Людмила, и те годы или месяцы на фронте имели, могли же иметь больше значения, чем вся их совместная жизнь?.. Нет, она ведь не знала, существовала ли такая женщина. Но ей было ясно, что Алексей ее уже не любит. И тут уже ничем нельзя помочь, ничего нельзя придумать. Может, нужно было как раз по-другому: не замыкаться в себе в спокойном ожидании, а именно плакать, жаловаться, просить? Нет, этого она не смогла бы, даже ценой любви, даже ценой жизни…
Когда девочка вернулась от подружки, мать уже сидела за шитьем со спокойным, обычным лицом.
Ася покрутилась по комнате.
— Мама.
— Что, родная?
— У меня…
— Ну, что у тебя?
— У меня есть одна тайна…
— Смотрите-ка, тайна… Очень большая тайна? — улыбнулась Людмила, но, заметив, как побледнела девочка, сразу же стала серьезной.
— Ты хочешь рассказать мне свою тайну?
— Да… только…
— Только что?
— Только… так трудно… Не смотри на меня.
— Хорошо, я не буду смотреть.
Минуту длилось молчание. Людмила шила, ровно отмеряя стежки. Ася боролась с собой, голос замирал у нее в гортани. Наконец, она встала и, выпрямившись, как ученица, отвечающая хорошо выученный урок, залпом
— Хорошо, родная, пойдешь, только не одна. Пойдем вместе, посмотрим, что и как. Ему, наверное, нужен доктор, а эти люди боятся его позвать, и мальчик может погибнуть. Надо им объяснить. Ведь и так уже знают, поэтому раньше или позже…
— Его посадят в тюрьму? — спросила Ася.
— Не знаю. Прежде всего, сейчас надо подумать, как ему помочь, правда?
— Да, да, да, — девочка с благодарностью прижалась к матери, и Людмила почувствовала, как от прикосновения пересохшими губами к шелковистым светлым волосам дочурки в ее сердце входит спокойствие.
X
— Что ж это, ты не узнаешь меня, Алексей?
Он остолбенел, уставившись на стоящую на пороге девушку. Из-под шапки — темные волосы кудряшками. Темные глаза, ямка на подбородке.
— Нина…
— Конечно же, Нина, — она порывисто шагнула к нему. Он неловко подал ей руку, и девушка остановилась. Глядя на него, она медленно расстегивала шинель. — Ты не предложишь мне присесть?
— Ну, разумеется, садись, садись!
Ошеломленный, растерянный, он сел первый. Как это случилось, что он уже так давно ни разу не подумал о ней? Словно она упала в бездну забвения и теперь вдруг появилась из нее.
Нина села и осмотрелась. Внимательно, испытующе.
— Тут, значит, и живешь…
— Да, тут и живу.
Воцарилось мучительное, неловкое молчание. Он нервно закурил папиросу. Спичка щелкнула и золотым огоньком отскочила в сторону. Пальцы его дрожали.
— Не волнуйся, Алеша, — насмешливо сказала девушка и, опершись подбородком на руки, устремила на него глаза.
Он почувствовал, что под этим взглядом руки его дрожат еще сильнее.
— Ты сердишься, что я пришла?
— Нет, что ты…
— Я еду из госпиталя, проездом тут… И как-то захотелось посмотреть, что ты поделываешь, как живешь, как выглядишь. Давно мы не виделись.
— Да, — сказал он охрипшим голосом. Он не мог собрать мыслей. Как это случилось, что он забыл о ней тотчас после письма Торонина, словно никогда в его жизни она не играла никакой роли, словно никогда не существовала? А может, это потому, что она пришла с того, другого, берега, который ему велели оставить, с того берега, который казался ему таким далеким, как случайно услышанный рассказ о чужой судьбе?..
— Ты опять была ранена?
— Да, ничего страшного, я быстро поправилась.
— Ты всегда быстро поправлялась, Нина.
— Такая уж привычка, — рассеянно сказала она.
Он сел, внимательно сосчитал глазами нашивки на правой стороне груди, две желтые, две красные: четыре ранения. Которая же обозначала ранение, полученное, когда она выносила его, Алексея, из-под обстрела, полумертвого, истекающего кровью? Хрупкая девушка, сама раненая…
— Ужасно ты был тяжелый, — сказала она, словно читая его мысли.
Он вздрогнул, папироса потухла, спички ломались и гасли, прежде чем он успевал прикурить.
— А меня ты не угостишь?