Когда загорится свет
Шрифт:
Словно забыв о существовании Алексея, Нина улыбалась своим далеким воспоминаниям, слегка покачиваясь всем телом, как бы в такт неслышного мотива. Снега, снега, белые снега, сколько вас было на дальних дорогах! Снега, громоздящиеся горами, через которые приходилось перетаскивать увязающие орудия. Снега, завалившие окна изб, дававших приют на одну ночь. Свирепые вихри, хлещущие в лицо ледяным дыханием, врывающиеся под полы полушубка, дрожащие верхушки деревьев, бьющие упрямыми крыльями в стены землянки. Скрипучие, искрящиеся морозы, железными клещами сжимающие щеки, кусающие пальцы, серебряным инеем оседающие на бровях и ресницах. Дальние дороги, родные дороги, политые кровью поля боев, заваленные обломками
Казалось, пройдет десять, двадцать лет, и ничто не изменится, ничто не сотрет пережитого. Ничто не сможет стать между людьми, испытавшими друг друга в пламени борьбы, в страшном походе, где отсеивалось все мелкое и слабое, где закалялось все великое…
И вот оказалось, что те дни миновали, бесповоротно прошли. Как это случилось, что она сидит против Алексея, а он малодушно избегает ее взгляда? Видно, просто порвалась нить, и он пошел иной дорогой.
— Как это странно, Алексей, — сказала она тихо, больше своим мыслям, чем ему. — Я пойду. Только… не сердись, Алексей, мне очень хочется увидеть твою настоящую жену.
— Настоящую жену? — повторил он машинально.
— Ну да. Я ведь была… Ты знаешь, как это называется. «Полевой, походной…» Для тебя походы и марши окончились, окончилась и я, я это понимаю… Нет, нет, Алексей, не думай, что я обижена на тебя, это уж, видно, так. Только мне хотелось бы ее увидеть… Не бойся, ведь я только так… Приехала знакомая, фронтовая знакомая, привезла привет от товарищей. Может, это глупо, но мне так хочется. Она придет?
— Она скоро должна быть.
— Работает?
— Да. На пункте по переливанию крови.
Нина улыбнулась. Кто знает, быть может, та кровь, которая сейчас вместе с собственной кровью течет в ее жилах, в свое время была взята, закупорена в стеклянную ампулку руками жены Алексея, незнакомой, настоящей жены Алексея, жены не на время военных походов, а той, с которой соединяешься на всю жизнь.
— Ее зовут Людмилой?
— Да, Людмила.
Нина как бы высчитывала что-то, как бы мучилась над каким-то сложным вопросом.
— Людмила, — повторила она глухо. — Она красива?
— Почему тебя это интересует?
— Не знаю… Мне хотелось бы… хотелось бы, чтоб она была красива.
Алексей опустил голову. О, эта тоже была спокойная, не плакала, не кричала, не устраивала сцен. Что же происходит в этой покрытой темными кудряшками голове, какие мысли мелькают в ней?
Дверь скрипнула, и Нина нервно вздрогнула.
«Видимо, она не так спокойна, как ей хочется и как мне казалось», — подумал Алексей.
— Познакомьтесь. Моя жена, приятельница по фронту.
Нина почувствовала пожатие руки Людмилы и в то же мгновение подумала о том, какие гладкие, теплые руки у той, у настоящей жены Алексея. Почти не глядя, она видела ее всю. Нет, она не молоденькая, жена Алексея. Седая прядка волос, но она ее в сущности не старит — наоборот, подчеркивает свежесть лица. Глаза — какие-то странные глаза, не то серые, не то голубые, в мелких крапинках. Да, они в самом деле в крапинках, эти глаза, так внимательно взглянувшие на Нину. В коричневых и желтых крапинках. И ресницы такие выгнутые.
Коротким взглядом Нина оценила все. Хороша? Она больше чем хороша, жена Алексея. Низкий голос и пушистые волосы. У Нины сжалось сердце. Она почувствовала себя маленькой, серенькой, жалкой. Та была высокая и ходила по комнате легкой походкой, не похожей на обычную женскую походку. Лоб высокий, ясный, немного светлее золотистой кожи лица. Она, несомненно, умна.
Ничто не ускользнуло от внимания девушки. Как хорошо сидело на ней простое шерстяное платье и этот белый
Людмила тоже присматривалась. Ее не обмануло непринужденное поведение, непринужденный тон гостьи. Шестым чувством, безошибочной интуицией любящей женщины она почувствовала, что это что-то большее, не просто товарищ по фронту. Она тоже смотрела внимательно и испытующе. Разметавшиеся кудряшки на круглой головке, карие глаза. Кого же напоминают эти глаза? Ну, разумеется, Катю, Катю в ее университетские времена, прежде чем она вышла замуж и растолстела в счастливом браке с доцентом, впоследствии профессором. «Какая молоденькая», — подумалось Людмиле, и она вдруг почувствовала себя утомленной и старой. Почти детские руки — маленькие, загрубевшие, потрескавшиеся. И рот почти детский, если бы не черточка воли и характера, придающая ему определенную, привлекательную форму. Нет, эта не была «фронтовая вертихвостка», о которых столько рассказывали друг другу офицерские жены там, за Уралом, — подозрительные, дрожащие за своих мужей. Глаза Людмилы невольно вновь и вновь возвращались к нашивкам на правой стороне груди. Две желтые, две красные. Четыре раза была ранена эта молоденькая маленькая девушка. И Людмила на минуту почувствовала стыд за свои туфли и этот белый вышитый воротничок. Как ей тяжело, должно быть, в таких больших сапогах. Как тяжело и неудобно, должно быть, в этой грубой гимнастерке.
«Кто ты, незнакомая девушка?» — настойчиво спрашивали ее глаза и искали ответа на лице Алексея. Кто же она? Фронтовое приключение или большая любовь? Минувшая любовь или продолжающееся чувство? Быть может, оно-то и ложится между нею, Людмилой, и Алексеем непреодолимой преградой, валом мелких неприятностей, недоразумений и обид? Где вы познакомились и как жили там, на путях войны? Что вас объединило? Зачем ты явилась, незнакомая девушка? Прийти и увидеть или же отнять его окончательно, безвозвратно, навсегда? Какие у тебя права?
Перед ней был огромный кусок жизни Алексея, трудной, суровой, жестокой, о которой она не знала ничего и в которой для девушки с карими глазами не было тайн. Как же это было? Что же там было — и что продолжается сейчас?.. Она внимательно всматривалась в мужа, но лицо Алексея было непроницаемо. Теперь, когда прошло первое напряжение, он увлекся разговором, смешными фронтовыми историями, которые рассказывала Нина. Да и Нина отдалась воспоминаниям и своей врожденной веселости. Она рассказывала о знакомых, подражала их жестам и голосу с искусством подлинной актрисы. И Людмила не могла не смеяться, хотя не знала, не видела никого из этих людей. Они смеялись все трое — им было весело, — не было мороза, снега, было только веселье, которым жизнь скрашивает даже самые тяжелые, самые страшные свои моменты. И никто, войдя в комнату, не мог бы догадаться, что под светлой поверхностью оживленного разговора мчится темное, горькое течение — мучительное беспокойство, неслышные рыданья и взрывы ревности, внезапные и ядовитые, как угар.