Когда загорится свет

Василевская Ванда Львовна

— Достань мне… Под подушкой… Мне трудно…

Ася осторожно сунула руку. В тряпке, лежавшей под головой, зашуршало сено. Нащупала сверток.

— Это?

— Да, дай.

Вова с трудом высунул руку из-под платка и стал разматывать сверток, от усилия пот покрыл его лоб.

— Дай руку.

Она протянула руку. Маленький, холодный предмет.

— Что это?

— Возьми, возьми, не бойся…

Золотое колечко. На нем сверкали прозрачные мелкие камешки и один большой голубой. Ася испугалась.

— Что это?

— Возьми, это тебе… Я хотел…

Она смотрела непонимающими глазами.

— Нет, нет…

— Кольцо, это настоящее, возьми…

— Откуда оно у тебя?

— Получил… Одна девушка отдала

мне, я не украл, нет, нет, правда… Она отдала мне, я помог ей бежать из одного такого места. Возьми, возьми…

Она встала, объятая страхом.

— Не хочу… Я пойду уже.

Сапфир на ладони сверкал холодным чистым блеском. На нее в упор смотрели черные горящие глаза мальчика.

— Возьми, слышишь?.. Это тебе, от меня… Я же умру…

Губки девочки искривились в подковку. Длинные ресницы часто заморгали.

— Возьми. А то тетка заберет своим… или отец пропьет…

Видно было, что ему все труднее становится говорить.

— Поэтому… тебе… Я так хотел… Мне очень жаль, — сказал он вдруг и улыбнулся беспомощной, детской улыбкой.

Ася расплакалась.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты умер.

— Это ничего, это ничего… Глупости… А кольцо возьми. А если… так еще завтра… Может, придешь завтра?.. Может, еще…

В сенях раздались шаги, скрипнула дверь.

— А, гостья тут еще?.. Мило, очень мило, что барышня пришла навестить мальчика… Вова, бедняжка!..

Лицо мужчины было еще более красное, в глазах влажный блеск. Видимо, короткая прогулка не прошла даром, — на Асю пахнуло запахом водки. Она торопливо втиснула в лежавшую на платке горячую руку мальчика кольцо и направилась к двери.

— Так я пойду уже… А завтра… завтра приду, — бросила она, поспешно прикрывая дверь. Ее охватил чистый холодный воздух, и она покачнулась. Еще вовсе не было темно, это только в той комнате царил мрак. На улице едва смеркалось. Она вышла со двора, чувствуя, что у нее кружится голова. Медленно шла домой. Что делать? Конечно, лучше всего рассказать обо всем матери. Только… Вдруг вся эта история показалась ей неправдоподобной, как сон. А может быть, ей действительно только приснилось? И как об этом рассказать?

Из-за двери сапожника доносились голоса. Ася услышала, что там отец. Медленно, с бьющимся сердцем она шла по лестнице.

— Ты что так побледнела, доченька? — спросила Людмила. Три коричневых пятнышка веснушек отчетливо выделялись на переносице. Ася опустила глаза.

— Не знаю… Может, устала…

— А где ты была?

Мать задала вопрос просто так, как обычно. Ася задрожала. Надо все рассказать! Но в тот же момент открылась дверь, и вошел Алексей.

— А, Ася!

Он взглянул на нее мельком и сел за стол, на котором Людмила уже расставляла тарелки.

— Послушай, маленькая, ты ведь знаешь этого мальчика, племянника сапожника?

— Сапожника? — голос замер у нее в гортани.

— Ну, этого верзилу, он тут вечно околачивался на лестнице.

— Что такое? — забеспокоилась Людмила.

— Можно бы, кажется, больше внимания обращать на то, с кем бывает ребенок, — язвительно заметил Алексей.

— Не понимаю.

— Воришка и бандит, его подстрелили сегодня ночью, когда он с компанией пытался ограбить «Гастроном».

— Не может быть!

— Как видно, может быть. Сапожник мне сам рассказал.

Ася сидела помертвев. Так это было, так это вот что было… Подстрелили. Вовсе не болен… Там, под грязными лохмотьями, у него рана от пули. И он ничего не сказал. И что теперь, ох, что теперь? Ничего нельзя рассказать. Вор и бандит. Пытался ограбить магазин. И это кольцо. Да, да, наверное тоже краденое… Он сказал ведь: это настоящее…

Она не прислушивалась к спору родителей, счастливая тем, что они не обращают на нее внимания. Дрожала. Нет, нельзя выдать себя. Она ведь сказала, что завтра еще зайдет. А если дома узнают, наверняка запретят. И следовало

ли вообще идти? Вор, бандит… Только как он это сказал: «Мне очень жаль…» О чем он жалел — о том ли, что его подстрелили, или же… Нет, не мог он быть таким плохим, этот Вова… И какая комната. И этот пьяный отец… А матери, видно, у него нет, только эта тетка, которая сказала: «Пусть уже подохнет…» Ася вдруг вспомнила, что у нее есть спрятанный в шкафу апельсин, который ей подарил отец. Да, надо Вове отнести апельсин. Может, он еще и не умрет, может, выздоровеет, и тогда нужно будет поговорить с ним и объяснить ему, и он исправится. И, может, его еще примут в комсомол, и все будет хорошо. И чтобы мыл руки, и чтобы не крал, и чтобы не держал во рту этот обслюнявленный окурок… Все это ведь можно будет объяснить ему… И поэтому они не должны, не должны знать, что она там была, что хочет еще пойти. Потом, когда уже все будет хорошо, — другое дело. Но теперь это должно быть тайной — ее первой, важной и страшной тайной.

Алексей враждебно поглядывал на Людмилу. Спокойная-спокойная! Неужели ребенок тоже перестал интересовать ее, как перестал интересовать он, Алексей? Но дело было вовсе не в ребенке, он вообще позабыл об Асе, которая тихонько поужинала и шепотом спросила мать, может ли она на минутку пойти к Дуне. Людмила кивнула головой, — пусть идет, пусть не слышит этой сцены.

Дело было в ней, в Людмиле. Злые, мрачные мысли не давали покоя Алексею. Почему она такая чужая, холодная, неприступная? Как можно найти к ней дорогу сквозь все эти мелкие уколы, неприятности, злые слова, нараставшие между ними день ото дня? Ох, какие прекрасные глаза были у нее, Людмилы! И ведь это была его жена, его женщина, самый близкий ему человек — и она ускользала из рук, шла своим, каким-то особым путем, словно Алексей был ей вовсе не нужен, словно она забыла обо всем, что было между ними, что соединяло их крепкими, казалось, неразрывными узами. Был ли у нее кто-нибудь? Он не мог напасть ни на какой след, не мог ухватить ни одной ниточки, и этот выдуманный им соперник, который заменил его, который должен был быть где-то, несказанно мучил его, терзал нервы, наполнял глухим бешенством.

— Дорогой мой, не могу я изолировать ребенка от жизни и от людей.

— Не нужна никакая изоляция. Но общение с гнилью ни к чему хорошему не приведет.

— Как же сделать, чтобы она не встречала его на лестнице, так же как и я, как и ты. Он постоянно торчал у двери сапожника.

— Но Ася с ним разговаривала, часто разговаривала, — я знаю, мне сапожник говорил.

— Трудно запретить ей разговаривать.

— Конечно! Чудесные методы воспитания — дружба с бандитом. Да если бы еще только это! Ты знаешь, что он оставался здесь во время оккупации?

— Знаю.

— И знаешь, чем занимался?

— Очевидно, спекулировал, как многие другие.

— Спекулировал! Прислуживал в публичном доме, слышишь, в публичном доме! С гитлеровских офицеров сапоги стаскивал, водку им подавал. Четырнадцатилетний парень! А тогда ему, значит, было двенадцать — тринадцать лет. Прекрасное общество для Аси…

Людмила встала с лицом, потемневшим от гнева.

— Это вовсе не Асино общество! Что ты пристал? Мы живем не на необитаемом острове. Откуда ты знаешь, что делали, думали, переживали все эти люди, которые оставались здесь, когда ты был в армии, а я за Уралом? Как их била, швыряла жизнь, как их калечили неволя, страх, насилие? Не одного Вовку — сотни детей фашисты искалечили, изуродовали, растлили. С Асей нужно поговорить разумно, по-человечески, она поймет, а не устраивать ни с того ни с сего дикие сцены. Впрочем, об этом мальчике ты все узнал лишь сегодня, так же, как и я. Так в чем же дело? Трудно расследовать всю жизнь каждого из обитателей этого дома, слишком много их, и я не знаю, оправдалось бы это или нет. Гораздо лучше дома создать ребенку такую обстановку, чтобы он был неуязвим для плохих влияний.