Когда закончилась нефть
Шрифт:
«Я без тебя волком вою», — хотел сказать Илья, но побоялся, что опять перехватит горло.
— Скучаю, — сказал он почти сухо.
— Скучаю, — эхом отозвалась Ленка.
Если во всем остальном еще можно было попытаться найти смысл и резон, то вот это было чистой и неоправданной жестокостью. Два в одном: унижение от сознания собственного ничтожества и тупая, изматывающая тоска по своим.
— Я найду способ, — пробормотал Илья, шалея от дурмана и болезненной, разъедающей нежности. — Как-то можно же попасть под перевод. К нам сегодня опять
(Что бы он отдал за то, чтобы обнять ее по-настоящему!)
— Значит, перебрасывают, — он напряженно всмотрелся в темноту. — Осталось понять, как подсуетиться.
Он старался, чтобы его слова звучали оптимистично, обнадеживающе. Чтобы убедить Ленку и поверить самому. Когда в чудо верят двое, его вероятность удваивается.
— Я жду, Люшка, — сказала она тоненько. — Не надо суетиться. Надо потерпеть. Когда-нибудь все это закончится.
— Терпеть не в моем характере, — это было уже полной правдой. — Я с утра до вечера только и делаю, что терплю. Чувствую себя животным, понимаешь?
Она помолчала. Потом сказала нейтрально:
— Скоро розыгрыш.
— Вот уж на что мне никогда не придет в голову надеяться, — и это было правдой из правд.
Все труднее было сохранять фокус. Трип выходил из-под контроля. Ленкин голос становился гулким, где-то сбоку все громче журчала вода.
— Меня сейчас смоет, Ленка, — сказал Илья, улыбаясь в темноте. — Ангельские реки.
— Что?
— Пытаются читать намерения, — пояснил он, уже смеясь в голос. — У них уродливые рожи, но это еще не повод считать крылатых демонами.
Ленка что-то ответила, но усиливающееся журчание заглушило ее слова.
— Я тебя тоже, — крикнул Илья во всю дурь. — Тут их карательные отряды крупно обломались! Хрен им, а не смирение.
Вокруг ног вились разноцветные кривые, в ушах свистел ветер. И стало пусто и хорошо.
**
Утром прошел слух, что решено наложить коллективное дисциплинарное взыскание.
— Это, я тебе скажу, то еще удовольствие, — горячо повторял Вась-Вась, ловя взгляд Ильи. — Я, когда в армии служил, на всяких насекомых нагляделся. У нас часть в Средней Азии располагалась, слышь? Там, знаешь, какие зверюги — с ладонь! С кулак прямо, во. Медведки, скорпиёны. Змеи тоже ползали.
— Шло бы оно все, — тоскливо пробормотал Илья. Его мучил отходняк. — Ничего они не сделают. Хотели бы уморить, давно бы уморили. Имел я их змей и скорпионов.
— Храбришься, — с непонятной интонацией произнес Вась-Вась. — Помереть-то, может, сразу и не помрешь, а вот помучиться помучаешься… Я тебе говорю.
— Слушай, Василь Василич, — неожиданно для себя сказал Илья вполголоса. — Ты ведь со мной, а? Во всяком деле?
Вась-Вась вытер губы ладонью, покашлял. Окинул Илью цепким, внимательным взглядом, потом крякнул и принялся нашаривать ботинки.
— Нет, Илюха, — сказал он твердо и отчетливо. — Не во всяком. Это я тебе прямо говорю, потому мы с тобой кореша.
«Кореша-то кореша, только толку ни шиша», — мысленно срифмовал Илья. Особенного разочарования он не испытывал — они с Вась-Васем расходились во многих серьезных вопросах. Даже слишком во многих.
Завыла сирена.
**
На построении помимо Нимаэля присутствовали еще двое крылатых. Одного из них Илья знал — Саклас, большая шишка. По случаю прибытия важной персоны небо расчистили, ветер уняли. Под утренним солнцем черная шкура Сакласа блестела, словно нефть. На плацу было тихо; люди напряженно застыли.
— Единственная непростительная глупость — это глупость необратимая, — провозгласил Саклас мощным рокочущим басом, слышным, наверное, в самом отдаленном уголке лагеря.
«Идеологической обработкой будет заниматься», — с удивлением подумал Илья. Из-за вчерашнего, надо полагать. С чего такое внимание? Им-то что?
Перед глазами снова заплясали языки пламени, и Илью затошнило.
— Вы думаете, это место — наказание? — сурово вопросил Саклас, простирая лапу вперед. — Глупцы. Это место — последняя возможность искупления. Возможность, который вы — ни один из вас — не достоин. Будь на то моя воля, я давно обрушил на вас груз мерзости, которую вы накопили за тысячелетия своей навозной жизнедеятельности, засунул в ваши ненасытные глотки вашу же собственную гнусь и навсегда погрузил бы в непроглядный мрак вашего тупого самодовольного ничтожества.
Саклас обвел горящим взором передние ряды.
— Но вам дана отсрочка. Вы уверены, что хотите от нее отказаться?
Плац равнодушно молчал.
— Смерть — не избавление, — Саклас — понизил голос почти до шепота, но каждое слово по-прежнему слышалось совершенно отчетливо. — Смерть — это только расставание с телом. Вы уверены, что хотите попасть в место окончательного обитания прежде, чем истечет срок, отведенный на его выбор?
— Распахнулись огромные — размах в два Нимаэлевых — угольно-черные крылья; лица стоящих медленно запрокинулись вверх. На плац словно упала тень.
— Вы уверены?
Воздух задрожал, ноздри обжег запах раскаленного масла. Со страшной скоростью замелькали картины — даже не картины, а обрывки образов — так быстро, что мозг едва успевал их обрабатывать. Беспорядочные груды мяса, какие-то живые лохмотья, крючья, скрежет, раздутые багровые туши, с отвратительным чавкающим хлюпаньем ползущие во всех направлениях. Это было похуже самого жесткого бэд-трипа, и Илья подумал, что сейчас все-таки сблюет. Трехметровая тварь, похожая на крылатых, только без крыльев и лица, словно обгорелая и оплавившаяся, выворачивала наизнанку какую-то тянущуюся — ткань? Не ткань? И снова, и снова, по кругу, безостановочно — безумная, невозможная головоломка или игра. Какие-то лопасти. Звяканье металла, мерный хруст. Длинные полосы чего-то розового, укрепленные на рамы; распяленные отверстия, рвущиеся перепонки.