Когда закончилась нефть
Шрифт:
— Ч-черт, — топнул профессор. — А веревка хотя бы у вас есть? Метров сто? Надо спустить вниз какую-нибудь емкость.
— Цвырко, принеси веревку, — сказал кому-то Саленко.
Лейтенантик, что управлял нашим баркасом, кинул под козырек руку и побежал к оставленной возле скал амуниции. Вскоре он вернулся с большим веревочным мотком. Капитан Саленко отстегнул от пояса флягу, вылил из нее остатки воды и стал обматывать горлышко веревкой. Через минуту фляга, глухо побрякивая о каменные стены, пошла вниз. Капитан опускал ее сам. Как мне показалось, не оттого, что не умел и не любил приказывать, просто ему захотелось быть лично причастным к происходящему. Как бы то ни было, минут через пять бурая от нефти фляга, роняя за собой тяжелые грязные капли, показалась из щели.
— Давайте, давайте! — бросился к расщелине Губкин. Едва не сорвавшись, он ухватил рукой мокрую, маслянисто блестевшую веревку и потянул к себе флягу. Взял ее, словно священный сосуд, обеими ладонями и поднял к носу.
— Нефть!.. — выдохнул он и, закрыв глаза, пробормотал: — Ничего… Теперь все будет прекрасно. Все, что от меня зависело… Осталась самая малость.
За всеми бурными событиями я и не заметил, как подступил вечер. Небо с западной стороны расцвело буйными красками, и я, подняв голову, замер, очарованный его внеземной, тревожно-зловещей красотой. А потому не увидел, как профессор отвел в сторону капитана Саленко. Заметил, лишь когда они возвращались к основной группе. Саленко, дав приказ двум офицерам приглядывать за заключенными, пошел с остальными к осиннику. Я не придал этому большого значения; к тому же ко мне вдруг подошел Губкин, который был непонятно возбужден, и завел странный разговор о погоде, надоевших ему комарах и прочей ничего не значащей ерунде. Потом спросил, не хочу ли я выпить, но, услышав, что я совсем не употребляю спиртного, так же внезапно замолчал и удалился.
А комары и впрямь начали досаждать. Вечер выдался очень тихим, безветренным, и жужжащие кровососы вились вокруг нас тучами. И если для меня, человека местного, они были делом привычным, то бедным женщинам приходилось несладко, тем более что дующий теперь на воду Губкин запретил разводить костры. Я сходил к осиннику, нарвал веток и попросил охранников раздать их несчастным, чтобы хоть как-то отпугивать зудящую нечисть.
Ужинать пришлось сухим пайком, запивая его холодной водой. Впрочем, никто не жаловался, а машущие ветками женщины даже выглядели необычно радостными. Но их можно было понять: назад придется нести пустые бочки, да и рейс предстоял лишь в одну сторону, ведь бочки, наполненные нефтью, пришлось бы тащить к лодкам по двое, а значит, нужно было бы возвращаться за оставшейся половиной. Кто-то из заключенных даже попытался запеть, но охранники тут же пресекли это начинание.
Палатку на сей раз почему-то разбили только одну — для нас с профессором. На мой вопрос он ответил, что ночь теплая, дождя нет, военные — люди привычные, поэтому и особой надобности во второй палатке не возникнет. По сути, так все и было, но что-то мне в ответе Губкина не понравилось. Как-то преувеличенно бодро, слишком настойчиво он говорил, словно пытаясь меня в чем-то убедить. Но я так устал, так вымотался за этот день морально и физически, что снова не придал значения своим подозрениям. К тому же у меня дико разболелась голова. Поэтому я первым залез в палатку и почти сразу заснул.
Я так и не узнал, ложился ли вообще в эту ночь профессор. Когда я проснулся, разбуженный неясными шорохами, в палатке его не было. Я сел и прислушался. Мне показалось, что невдалеке, шурша мелкими камешками, кто-то прошел. Я откинул полог и выглянул наружу. В небе висела половинка луны; виден был темнеющий неподалеку осинник и лежащие рядом с ним женщины. Заметил я и двух офицеров, медленно прохаживающихся возле спящих. Но звуков их шагов я отсюда не слышал, меня разбудили чьи-то еще. И слышал я их с другой стороны, той, что вела к расщелине.
Первой мыслью было, что Губкин отправился проведать свою сокровищницу. Я вновь затянул полог и собрался продолжить прерванный сон, как снова услышал шаги. Теперь кто-то шел от разлома. Я подумал, что это вернулся профессор, но шаги прошуршали дальше. Я чуть отодвинул полог и заглянул в щель. К спящим женщинам шли два офицера. Остановились возле крайней, один из них наклонился, потряс заключённую за плечо. Потом оба они подхватили женщину с двух сторон и повели в мою сторону. Я невольно отпрянул от полога, но все же успел заметить, что женщина шла уронив на грудь голову, покачиваясь, словно пьяная. А может, она и была пьяная? То-то за ужином заключенные показались мне излишне веселыми… Значит, их специально напоили? Но для чего? Тут я чертыхнулся и саданул себя по лбу, едва не взвыв при этом от боли. Ну я и бестолочь! Зачем спаивают мужчины женщин?!.. Теперь мне стало понятно и отсутствие рядом второй палатки, и странное поведение Губкина, его дурацкие вопросы о погоде и выпивке… Он просто не знал, стоит или нет приглашать меня на подобное мероприятие. И решил, что не стоит. Правильный вывод!
Меня обуяла дикая злость. Ладно военные, эти грубые солдафоны. С ними все ясно, для них это норма. Но профессор! Лысый хрен, прикидывающийся добрячком!.. Старый сластена, храбрый лишь с пьяными…
Мне очень хотелось пойти к их «тайной» палатке, чтобы разогнать гнусный бордель. И я бы, наверное, сделал это, несмотря на то что понимал все последствия, но тут я услышал крик. Женский крик, оборвавшийся коротким хрипом. Звук был далеким и слабым, но я сразу понял, что это было. Мне стало жутко. Так непередаваемо жутко, что я отполз вглубь палатки и вжал голову в плечи, накрыв ее сверху руками. Мыслей не было, они, подобно комарам, жужжа, разлетелись.
Не знаю, долго бы я так просидел, если бы вновь не услышал шаги. Затем послышался звук падения и грубый мужской шепот:
— Ну, ты! Чего разлеглась? А ну, вставай, пошли! Ты слышишь, Зарецкая? Прекращай балаган, ты ведь трезвая! От тебя даже не пахнет.
Раздался слабый девичий стон, и опять зашуршали шаги.
Я окаменел. Зарецкая! Это же та самая девчонка, так похожая на мою Олюшку! Нужно было срочно что-то делать. Выскочить и наброситься на офицеров сзади? Но что это даст? На шум сбегутся остальные! А потом?.. Может, при всех ее не станут убивать? Но зачем их вообще убивают? Это же дико, нелепо! Да и убивают ли вообще? Может, верна моя первая догадка, и с женщинами просто развлекаются, а тот крик был случайным?..
Но даже если это было так, я не мог больше отсиживаться. Перед глазами стояло лицо моей дочери, моей Олюшки. Мне отчетливо виделось, что именно ее ведут сейчас в жуткую неизвестность двое страшных людей. А то, что где-то там, в залитом лунным светом Урочище ее поджидает профессор Губкин, мне казалось наиболее отвратительным и ужасным.
Ах, как некстати сейчас эта луна, подумал я. И как раз в тот момент стены палатки потемнели, будто снаружи на них упала гигантская тень. Я отдернул полог. Вокруг было темно. Луну закрыло облако!
Понимая, что она может вновь засиять в любое мгновение, я все-таки выбрался из палатки. Теперь на фоне чуть более светлого неба различался лишь черный силуэт скалистой гряды. Но и сама долина была немного светлее гор. И светлее трех человеческих фигурок, удаляющихся по ней. Я поспешил следом.
Я почти догнал конвоиров с девушкой и решился уже прыгнуть на одного из офицеров, сбить его с ног, дать Зарецкой хоть маленький шанс на побег, но из мрака впереди выступили еще две фигуры.