Когда же пойдет снег
Шрифт:
Он долго молчал, прежде чем опять заговорить...
– Это был очередной налет банды петлюровцев. Деда повесили на глазах у молодой жены, а ей самой обрубили топором пальцы на обеих руках. Все десять пальцев, до второй фаланги... Но не до конца обрубили, - продолжал он, по-прежнему не глядя на меня, - пальцы потом срослись. Ужасно, правда, срослись, так, что глядеть страшно, но все же какие-никакие, а руки... А в тот момент она, обезумев от боли и горя, волоча болтающиеся, как плети, руки с обрубленными пальцами, оставляя за собой кровавую дорогу, бежала на обрыв, чтобы броситься вниз, в реку. И когда она добежала, то вдруг почувствовала, как отчаянно бьется в животе ребенок, словно понимая, что она собирается сотворить, словно умоляя
Он рассказывал это очень просто и твердо. Как-то повествовательно, как сказку рассказывал: "Жили-были..." И от этого делалось еще страшней, и хотелось сжимать кулаки и плакать оттого, что это было на свете...
– Я не знаю, зачем все это тебе рассказываю, - виновато сказал он.
– Я приготовил положительные эмоции, целый вагон хороших анекдотов. Но когда я тебя увидел, то понял, что анекдоты не нужны. Поэтому рассказываю что-то не то...
– Именно то!
– нетерпеливо перебила я его.
– Именно, именно то!
– Ну тогда слушай дальше, - сказал он и переложил сетку с колен на скамейку. Апельсины свободно раскатились, и один даже упал со скамейки, застряв в сетке и оттягивая ее, как баскетбольный мяч.
– У бабули не осталось ни одной дедовской фотографии. Так уж получилось. Люди редко в то время фотографировались, и потом, она тотчас же уехала из того городка, где жила с дедом. Я не думаю, чтобы она забыла его лицо. Ведь мой отец поразительно похож на деда, а я, говорят, еще больше. Нет, конечно же, она прекрасно помнила его лицо, хотя с того дня прошло пятьдесят лет... И вот это было совсем недавно, месяца три назад - какие-то дальние родственники из Киева прислали вдруг фотографию деда. Они, наверное, копались в своем альбоме и наткнулись на нее. Сначала не могли вспомнить, кто это, а когда догадались, решили прислать ее нам. И то правда - зачем валяться чужой фотографии в семейном альбоме... Ты знаешь, я никогда еще не видел таких лиц у людей, какое было у бабушки, когда она распечатала письмо с фотографией. Знаешь, это, наверное, совсем нелегко - увидеть лицо любимого, которого похоронила пятьдесят лет назад. Она не сказала ни слова и весь день провозилась на кухне. Но ночью... У нас тесновато, и мы с бабушкой спим в одной комнате. И я слушал, как всю ночь она проговорила с дедом. Плакала и говорила: "Ну, как я тебе нравлюсь? Посмотри, на что я стала похожа. Ты видишь эти руки? Что же это творится, боже мой, что твой младший внук на год старше тебя?" Потом, утром, она мне призналась: "Когда я разорвала конверт и оттуда выпала его фотография, у меня помутилось в голове, и я, знаешь, на самую маленькую секунду подумала, что мне двадцать два года, а он уехал на ярмарку, в Дунаевцы, и пишет мне оттуда письмо. А его смерть и вся моя жизнь - это просто страшный сон, который снился прошлой ночью..." Больше ничего интересного я не расскажу. Ешь апельсин, не напрасно же я за ними в очереди стоял!
– Мне эта жизнь кажется удивительно прозрачной и ясной...
– задумчиво проговорила я.
– Можно смотреть на мир сквозь историю этой скорбной жизни и отсеивать добро от зла...
– Я хочу, чтобы ты съела апельсин на моих глазах. Вот смотри, я его почистил... Кто это идет там, в конце аллеи?
– Это Макар Илларионович!
– испугалась я.
– Сейчас мне влетит за то, что я в тихий час здесь болтаюсь!
– Что за имя, боже!
– сказал он.
– Карл у Клары украл кораллы.
Но Макар Илларионович даже не остановился. Он стремительно прошел мимо нас, не взглянув на меня, и скупо обронил:
– Долго не сиди. Сыро...
– Его удаляющаяся четырехугольная спина в белом халате казалась мне оплотом надежды и веры.
– Кто тебе будет делать операцию, этот Фантомас?
– спросил Борис, глядя вслед Макару Илларионовичу.
– Что у него с шеей?
– Это фронтовое ранение, - сказала
– Он мне рассказывал когда-то, очень давно, девять лет назад, и я уже смутно помню эту историю... Наши форсировали реку, а на том берегу были немцы и держали нас под непрерывным огнем. И в общем, кому-то из наших нужно было переплыть реку и что-то узнать или сделать - я в военных делах ничего не понимаю. Но это задание было равносильно смертному приговору - настолько опасной казалась переправа... И тогда командир Макара Илларионовича сказал: "Ребята, нужно плыть. Того, кто решится, представлю к ордену..." И Макар бросился в воду. Вот тогда он и получил это ранение в шею. Но все-таки доплыл и что полагалось сделал. А вот голову повернуть - ни в какую!
– А орден?- заинтересовался Борис.
– Командира в том бою убило... Я спросила у Макара Илларионовича: вот когда он плыл, о чем думал? А он говорит: "Вот представь себе, думал, как по селу перед девчатами пройдусь - сапоги начищены, гимнастерка новенькая, а на груди - орден! Когда ранило, тогда уже твердил себе: "Выплыть... выплыть..."" Насчет девчат он, конечно, пошутил. Он вообще шутник. Первую операцию он мне сделал, когда я в первый класс пошла. И за день до нее говорил: "Представляешь, будет у вас когда-нибудь урок анатомии, на котором изучают человечьи потроха. А ты встанешь и скажешь: "Видали вы человека с одной почкой?" Вот смеху-то будет!" Но та операция была ерундой по сравнению с предстоящей... Тогда можно было шутить...
Борис ничего не ответил, и мы еще посидели так тихонько, греясь на скудном осеннем солнышке. Я вспомнила, что сейчас должен прийти Максим, и представила, как я буду сидеть между ними - такими красивыми парнями. И как это будет выглядеть.
– Ну ладно...
– сказала я ему.
– Посидел, и будет. Проваливай...
Я проводила его до проходной, чуть отставая и пытаясь запомнить его плечо и щеку - то, что мне было видно, это на всякий случай, если он больше не придет.
"Случись что-нибудь!
– мысленно молила я то обстоятельство, которое еще не имело названия в моем воображении, но которое должно было расставить все по своим полкам...
– Случись что-нибудь!"
И случилось. Как тогда, у подъезда.
– Ты знаешь!
– вдруг остановившись, воскликнул он.
– Совсем забыл тебе сказать! Я ведь сейчас встретил в автобусе ту девушку, из театра!
– Вот так удача, - сказала я страшным голосом, забыв поставить восклицательный знак в конце предложения.
– Надеюсь, на этот раз ты не упустил случая...
– Ни за что бы не упустил! Я бы ехал за ней до самой конечной остановки, если бы...
– он хитро посмотрел на меня, - ...если бы не торопился так к тебе...
...Ночью меня разбудило ощущение резкой перемены во всем окружающем мире. Я поднялась и подошла к окну.
Сильный ливень избивал и без того голые, беззащитные деревья. По всему стонущему от ветра парку шла жестокая расправа над теплом и безмятежной ясностью самонадеянной осени.
Я отошла от окна и легла, заложив руки за голову. По противоположной стене до рассвета метались, прося пощады, ошалелые тени деревьев. Все это было похоже на позор разгромленной армии.
А под утро за окном медленно поплыл снег. Он падал бесшумно и устало, как будто не являлся впервые, а возвращался на эту землю. Возвращался мудрый и умиротворенный, пройдя долгий путь, неся в себе некую разгадку и успокоение людям...
Сквозь сон я слышала, как пробуждалась клиника, хлопали двери в умывальной, шаркали больничные тапочки. Потом открылась дверь в нашу палату, быстро вошел Макар Илларионович. Он подошел к моей койке и положил руку мне на плечо. Этот жест был властным и успокаивающим одновременно. И я все поняла.
– Макар Илларионович, что? Уже? Уже сейчас? Неужели сейчас?!
– Губы у меня одеревенели, и я не могла ими шевелить.
– Ты у нас умница, - серьезно сказал он.
– Ты должна нам помочь. Ты же умница!