КОГИз. Записки на полях эпохи
Шрифт:
Оставив Прилепу и Сару на дяди Лелином крыльце, Санька поперся в сарай, строя в воспаленном кошмарной историей мозгу способы извести или наказать Валерку-Падаль. Дверь в Санькин сарай закрывалась двумя накидными коваными стальными скобами. Замки навесные старинные, царские, поэтому за сохранность велосипеда он не очень боялся. Да и велосипед был так себе – сборный, даже крыльев и багажника не было. Зато к задней вилке с боков приварены две подножки из стальных уголков, так что дополнительный пассажир мог спокойно вскочить на них и катиться, держась за пружины сиденья или за плечи Саньки.
Если
Точек было много, и оставить хоть одну без обслуживания было нельзя: накопившиеся монетки могли продавить своим весом поролоновый затвор и, провалившись, заклинить крышку. Если у автомата была очередь, Санька пропускал такой, но возвращался к нему обязательно.
Раньше его маршрут точно повторял городское троллейбусное кольцо. Но три дня назад Санька переставил свои ловушки. Теперь он захватывал район Сенной площади, над которой скелетом какого-то доисторического ящера торчало уродство трамплина.
Когда Санька ехал с горки, в ушах шумел ветер, но, когда он остановился, ветер продолжил шуметь. И голова слегка кружилась. Перед глазами, не мешая, но и никуда не отступая, торчало наглое, трусливое, со слюнявыми губами лицо Валерки Падалко. И в ушах стоял не Валеркин, а незнакомый умоляющий женский голос, похожий на мамин: «Мальчишки, побыстрей! Мальчишки, побыстрей!» Вот где-то здесь, в районе трамплина, в этих помойных гнилых дворах, в одном из этих черных провалившихся сараев…
6
На краю заросшего бузиной и бурьяном оврага, рядом с телефонной будкой с выбитыми стеклами, стояла девчонка и плакала. Она была одних лет с Санькой, он это сразу определил: лет тринадцать-четырнадцать. Выгоревшие за лето льняные волосы, собранные в крысиный хвостик, на лбу – этакая плюшка из отдельного накрученного локона, налезающая на один глаз, легкий сарафанчик колокольчиком с узкими бретельками из какого-то немыслимо тонкого материала, простенькие босоножки без каблучков, с застежкой, чем-то похожие на балетные пуанты. Девочка стояла около автомата и плакала.
Саня притормозил у будки и, свесив одну ногу с педали, довольно развязанно спросил:
– Ты чего тут стоишь? Чего у тебя случилось?
– Ничего! Не твое дело!
– Если бы было не мое – я бы не спрашивал. Говори!
Красные глаза, красный нос, и подбородок ее дрожал.
– Говори, говори – чего у тебя случилось? – повторил Санька.
Девчонка шмыгнула носом.
– Не могу позвонить. «Скорая помощь» все время занята, а маме – не получается. Он у меня две двушки и гривенник съел, – девочка пнула будку. – Я с тетей сижу, больной. Мама на работу ушла и сказала, если будет плохо, надо вызвать «скорую» и позвонить на работу. Она у меня – уборщица на заводе Петровского.
– Ты знаешь чего… Тебя как зовут?
– Таня.
– А меня – Саня.
Ветер стал дуть резко, порывами, поднимая тучи пыли и всякого мусора, забивая нос и глаза: так бывает перед коротким летним дождем. Девочка стояла перед Санькой и смотрела на него большими глазами, совсем не красными, а серыми, и ресницы были у нее большие-большие, а ветер обдувал ее худенькую фигурку так плотно, что обозначались ребра и небольшие наметившиеся бугорки на груди с бусинками.
– Таня, этот автомат не работает – я его знаю. Садись на раму – мы до другого доедем, тут рядом. А потом я на Петровского слетаю, ты только объяснишь мне, как маму твою найти.
Девочка ловко сидела на велосипедной раме, старательно вытягивая ноги, чтобы не попасть в спицы. Санька давил на педали, изредка укалываясь об острые лопатки. В такие моменты волна жара вспыхивала и мягко затухала в нем. Девочка пахла весной и черемухой, и волосы ее, попадая в нос и в рот Саньке, были мягкими, как черемуха.
С автомата звонил Санька: и в «скорую», и маме на работу. «Скорая» примчалась моментально, почти одновременно с ребятами, которые на велосипеде вернулись к изломанной телефонной будке. А тут и мама подоспела. Тете сделали укол.
– Саня, а давай я тебя провожу?
– Давай! А хочешь – я тебя покатаю на раме?
– Да – нет! Я просто тебя немного провожу. Мы пойдем пешком, я буду держать велосипед за одну ручку, а ты за другую. – Девочка пристально смотрела на Саньку, улыбаясь все шире и шире, при этом верхняя губа ее чуть-чуть приподнималась, обнажая два передних крупных зуба.
И Санька понял, что Таня все поняла.
И девочка поняла, что Санька все понял.
XX. Глухарь
Старик долго приспосабливал и надевал слуховой аппарат, теребил его дрожащими руками, щелкал ногтем, потом аккуратно положил на заваленный грязными чашками, вилками, книгами обеденный стол. Взял очки, так же долго налаживал их на переносице и на одном ухе, затем ловко обмотал вокруг второго веревочку, заменявшую дужку. Бодро, совсем не по-стариковски, снял с вешалки соломенную шляпу, сунул в авоську завернутую в газету книжку и схватил из угла у входной двери толстую палку. Палка эта была когда-то задней ножкой дубового стула. Не заперев дверь – просто плотно прикрыв ее, он спустился по широкой деревянной лестнице со второго этажа своего дома и вышел на улицу.