Когорта
Шрифт:
Собеседник предложил Мику сигарету, и тот в очередной раз подумал, кто снабжает этого таинственного человека американским «Ронхилом».
В Харьков Мик вернулся рано утром. Он некоторое время раздумывал, ехать ли на квартиру или сразу направиться по делам. Эта дилемма волновала его не случайно. Особому уполномоченному предоставили роскошную квартиру в доме на улице Рымарской, там же, где жил полковник Колтышев. Некоторое время спустя Плотников квартировал уже не один – к нему переселилась новая знакомая, Станислава Чарова, поэтесса из Петербурга, занесенная военным ветром на юг, Плотников познакомился с нею случайно, в офицерской компании, и через некоторое время не без удивления обнаружил, что девица прочно обосновалась у него в квартире. Станислава носила короткую стрижку, курила махорку и каждый день исписывала с дюжину страниц общей тетради. Мика она называла «мой полковник» и «лебедь белый», чем изрядно смущала бывшего студента. В свободное от общения с Миком время она сочиняла поэму о белом движении. Плотников, попытавшийся ознакомиться с уже написанными отрывками, был вынужден констатировать, что Вознесенский и Бродский по сравнению с Чаровой прозрачны, как стекло. Квартиру Станислава не убирала, а поскольку Мик все еще не решался завести денщика, его комнаты с каждым днем приобретали все более нежилой вид. В последнее время Плотников предпочитал ночевать в своем вагоне на станции и почаще бывать в командировках.
Мик, представив себе неумытую и нечесаную поэтессу, возлежащую на кровати в ночной рубашке и с «козьей ногой» в зубах, велел шоферу ехать на Окраинную.
Автомобиль спугнул гулявших по улице кур, а из-за деревянного забора послышался отчаянный собачий лай. Плотников улыбнулся – он уже был знаком с грозным Рябком. Взглянув на часы, он решил, что Келюс должен быть дома.
Лунина он нашел на кухне, колдующим над большой медной джезвой – настоящий бразильский кофе удалось купить у спекулянтов на Благовещенском рынке. При виде Мика Калюс радостно усмехнулся:
– Вовремя успел, сейчас закипать будет!
…Плотников был при полном параде. Форма из дорогой ткани сидела как влитая, погоны светились золотом, а на мундире пятнышком крови застыл знак дроздовцев, врученный ему при посещении знаменитой дивизии. Этим знаком Мик гордился более всего, хотя и понимал, что к славным подвигам Дроздовского, Туцевича и Тургула не имеет никакого отношения.
– У меня есть пара часов. – Плотников брезгливо стряхнул перчаткой невидимые пылинки со стула. – Решил вас вытащить в город. По-моему, дождя сегодня не будет… Вы ведь свободны, не служите пока?
Николай уже не в первый раз отметил, что Мик начинает разговаривать в прадедовской манере. Еще год назад он сказал бы «работаете».
– Тунеядствую, – охотно согласился Келюс, – объедаю, бином, Добровольческую армию. В принципе, могу прочитать в университете курс истории КПСС.
– Ага, – кивнул Мик, осторожно прихлебывая кофе. – Смешно… Да, вам передает привет Ухтомский. С ним все в порядке, только хандрит. Кстати, как вы и советовали, в ближайшие дни отзову его в Харьков.
– Это ты правильно.
Слова, сказанные Виктором два месяца назад, не выходили у Келюса из головы.
Покончив с кофе, они вышли во двор, спугнув грозного пса. Мик отпустил шофера, и молодые люди направились в сторону центра.
В это утро тучи над Харьковом поредели, на Сумской словно из-под земли появились гуляющие, и Плотникову то и дело приходилось раскланиваться и расшаркиваться. Келюс мог убедиться, что его приятель – человек в здешних местах популярный.
– Через несколько дней собираюсь к нам, – как бы между прочим заметил Мик, козыряя очередному знакомому. Келюс замер.
– Вы присоединитесь?
Сказано было так, словно речь шла о поездке на пикник.
– Да, – вздохнул Николай, – я должен вернуться.
– . Вообще-то, подумайте. Наши общие знакомые вцепились в вас крепко. Здесь ведь неплохо, а? Скантры, слава богу, не дадут пропасть. Устроитесь на службу…
Келюс усмехнулся, представив себя приват-доцентом провинциального университета с казенной квартирой и бесплатными дровами.
– Виктор сказан как-то, что он не дезертир. Я тоже не дезертир, Мик!
Они добрались до Университетского сада, как раз туда, где, как помнил Николай, лет через пятнадцать будет (был бы?) возведен памятник Шевченко, когда тучи над их головами внезапно сомкнулись, и на город хлынул дождь.
– Влипли! – констатировал Лунин, – а я зонтик не захватил. Только позавчера купил, и на тебе!..
– Аида ко мне! – предложил Мик. – Кофе у меня тоже есть. Они пробежались до Рымарской, нырнув в узкий проход между мрачными пятиэтажными домами, украшенными львиными мордами и изящными морскими раковинами. На залитой дождем улице не было ни души, и Николаю на миг показалось, что он вновь попал в свое время. За эти годы улица, застроенная еще в начале века, почти не изменилась. Впрочем, вынырнувший из-за угла патруль – десяток бородатых казаков в промокших фуражках с красными околышами – сразу же вернул его к действительности.
Бородатый швейцар в ливрее распахнул двери подъезда. Мик с Келюсом, передохнув секунду-другую в гулкой сырой тишине, стали подниматься по покрытой ковровой дорожкой лестнице на третий этаж.
– Вот жили предки! – не удержался Плотников, в который раз любуясь мраморными ступенями и росписями на стенах. – Буду в нашем Харькове – непременно зайду сюда. Полюбуюсь, что осталось. – Зачем? – удивился Лунин, вспоминая, что подъезд расписывал знаменитый харьковский художник Самокиш.
– Чтоб злее быть!
Мик повернул ключ в замке, приоткрыл дверь и удивленно остановился. Из глубины квартиры доносился мужской голос.
– Да у нас гости? Вот и катайся по командировкам… И кого это моя дама притащила?
Пока они разбирались с мокрой обувью, вопрос прояснился – мужской голос, доносившийся из гостиной, читал стихи. Сквозь неплотно прикрытую дверь были слышны слова о каких-то «златотрубных просторах», «сломанных весельных зубах» и «теореме вечности». Мадемуазель Чарова явно общалась с коллегой по поэтическому цеху.
По захламленной комнате плавали клубы папиросного дыма, более похожего на болотный туман. Поэтесса восседала, откинувшись на плюшевую спинку дивана, в зубах у нее торчала «козья нога», а руки сжимали исписанные крупным небрежным почерком тетрадные листы. Посреди комнаты, широко расставив ножищи и вздернув лохматую голову, возвышался огромный детина в рваной парусиновой рубахе и таких же штанах. Рецитация настолько захватила его, что детина даже не заметил, что в комнате прибавилось народу.