Кока
Шрифт:
– Как хунд [61] мунд [62] откроет, цунге [63] свесит и молчит, только горлуско дёргается, как у попугана! Вот же ёб же! Тебе где? Больсой канал тут, за угол. Ну, давай! Телефон, звони! – закончил Баран.
Кока вылез. Мощный джип, переваливаясь на камнях мощёной мостовой и разгоняя велосипедистов, покатил дальше.
А Кока, чувствуя тошноту, но не теряя бодрости, побрёл вдоль канала.
Тихими мышиными тенями мчались молчаливые велосипедисты, но он уже умел уворачиваться от них. Шёл своей дорогой, ведущей неизвестно куда. С завистью заглядывал в открытые окна, с грустью замечая: вот семья сидит у телевизора, вот люди за столом что-то пьют, вот в комнате
61
От Hund – собака (нем.).
62
От Mund – рот (нем.).
63
От Zunge – язык (нем.).
10. Химера совести
Кока устал. Заметив пустую скамейку, присел, закрыл глаза. Дрожь и морозные иглы в теле начали утихать, но чугунная голова варила медленно. Мысли стало заволакивать заботой: что делать дальше? Вот в кафе – весёлые люди, смеются, пьют что-то. А ты? Как беспризорная собака плетёшься в чужой подвал… Все мысли, силы, дела уходят на добывание проклятого зелья. Сколько это может продолжаться?..
“Пока не поймают!” – сказало в нём злорадное и зловредное “я” (оно всегда следило за Кокой как бы со стороны и в нужный – или ненужный – момент подавало голос). “Остановись, не то жизнь остановит!” – говорила ему Мея-бэбо, а он не понимал. Теперь осознал, какая может быть остановка: тюрьма, психушка, кладбище…
“Неужели?” – ужаснулась душа. Неужели этого не избежать?.. Неужели по-другому жить нельзя? Чтоб и он сидел с людьми в кафе, смеялся их незамысловатым шуткам, пил кофе, а не шастал по подворотням, как шелудивая кошка, в поисках отравы?..
Кока вдруг твёрдо решил, что он должен бросить всё это. Траву можно оставить, но этот героин уже в глотке сидит! Нет, надо завязывать! Отдать деньги Рыжику – и уехать в Тбилиси! Однако второе “я” вкрадчиво напоминало: если завязать, то как избавляться от тягот жизни, ощущать блаженную безмятежную благость, при коей человек чувствует себя святым в земном раю?
Начали одолевать и другие мысли: а что в Тбилиси делать?.. Толком он ничего не умел. Руки у него, по словам бабушки, росли из разных мест, но только не оттуда, откуда надо. Она называла это “рукожопием”.
Иногда в Коке просыпалась химера совести: все люди работают, рано встают, на службу идут, даже цари и президенты, а что он? Целыми днями занят поисками денег и отравы! Но после воспоминаний о нудной работе с чертежами в Горпроекте… Да существует ли ещё этот Горпроект? После краха Совка всюду бардак – говорят, в тбилисском институте физики в фойе хинкальную открыли, все синхрофазотроны кебабами пропахли, а сотрудники целый день пиво дуют.
“Здесь поймают – будешь хоть в чистой тюрьме сидеть, в пинг-понг играть, телик смотреть, а в Тбилиси залетишь – в Ортачальской тюрьме в пинг-понг тобой играть другие будут! Представь – сидеть в одной камере с Сатаной и такими же, как он!” От этого видения Коку передёрнуло, ибо он знал, что такое камера…
На первом курсе тбилисского политеха Кока за две мастырки анаши загремел в КПЗ на площади Августа Бебеля – его поймали в садике на набережной. И даже дядя Ларик, несмотря на майорские погоны и уважение коллег, ничем помочь не мог – как раз шли очередные строгости по усилению борьбы с наркотиками. Начальник милиции в Ваке (сам позже умерший от передоза) говорил дяде Ларику, что за две мастырки мерзавцу Коке грозят два года, без приговора отпустить не могу, пусть хоть на пятнадцать суток присядет.
– Может, одумается, если не хочет на срок загреметь и педиком
Хе, как же, одумается!.. Кока отсидел свои сутки с такими людьми, которые прочли ему весь краткий курс обращения с отравой!
Их было четверо в камере, все – за наркоту. Один – пятикурсник университета, вежливый и замедленный в движениях Заза (потому и не успел выбросить мастырку, когда менты метнулись к нему). Заза просвещал по гашишу и галлюциногенам, которые он попробовал, будучи в гостях у тётки во Флориде. У помощника повара, рачинца Лери (сразу прозванного Лори [64] ), менты буквально изо рта вырвали козью ножку с травой. Он рассказывал больше о конопле – где она растёт, как её собирают, сушат и готовят. Худющий татарин из Нахаловки Хамса (при облаве имел в кармане пачку кодеина) – специалист по опиатам.
64
Лори – копчёная ветчина из горной Рачи.
Кормили в КПЗ вполне сносно, еду носили из ментовской столовой. Камера – метров десять, туалет снаружи. Общие нары, где все спали в ряд на голых досках, без матрасов и одеял. Стол и скамьи, креплённые к полу. Кран с водой. Параша. За червонец конвойные делали, что просили: брали у родственников на передачу деньги, продукты, одежду, книги, даже как-то транзисторный приёмник принесли, и камера с замиранием сердца слушала Баха, пока вертухаи не забрали. За червонец водили в ментовской душ. Раз обещали принести дурь, взяли деньги, но вместо дури втюхали молотый перец, похожий на гашиш. А что сделаешь? Начальнику тюрьмы не пожалуешься! Словом, жизнь была сносной – молодость всё скрашивала.
С утра, пока Хамса дрых, а Лори читал книгу о здоровой пище, студент Заза любезно, правильным языком будущего специалиста по античной литературе, делился своими знаниями:
– Самый сильный в мире опийный мак растёт в Афгане, а самый бархатный – вокруг города Бенарес в Индии. Вообще, любая дурь – разная, всюду своя, особая. Конопля растёт там, где днём сильное солнце, а ночью – мороз. В основном в горах, хотя на Ямайке, говорят, прямо с куста листья рвут и курят. Траву-марихуану не путать с гашишем, который имеет вид вязкого смолистого вещества. Гашиш тоже разный. Один даёт кайф сразу, но быстро отпускает, другой открывается поздно, зато и держит дольше. А ЛСД… Мы с племяшом во Флориде приняли ЛСД на пляже, и я взлетел над океаном, парил вместе с чайками, мог трогать солнечные лучи! А потом чудились страшные острые дыры и железные запахи! А в другой раз чуть не умер от ЛСД – показалось, что на меня обрушиваются орущие книги вперемешку с ярко-красными словами! У нас ЛСД нет, – заключал Заза, а проснувшийся носатый Хамса уже перенимал у него бразды рассказчика, поучающе повествуя о всякой всячине, в том числе и о хитростях ремесла “верблюда”, перевозящего товар (чем, видно, сам и занимался на свободе).
По его словам выходило, что товар лучше всего нести на себе. Если много – прятать товар в чемодане в грязных вещах – авось при обыске побрезгуют ворошить. Когда в аэропорт или на вокзал входишь, ни на кого не смотри, глазами не бегай, в свой билет уткнись или знаки разглядывай, куда идти. Главное – не суетиться, не торопиться, не мельтешить, нервно не дёргаться. Иди прямой дорогой к кассам или в буфет, не топчись на одном месте, не давай ментам себя засечь. Мент тоже человек, ему легче за стоящим человеком наблюдать, чем по делу идущим. Не смотри ментам в глаза, игнорируй, смотри сквозь них. И помни: ты – хороший человек, идёшь по своим хорошим делам, никого не боишься – и всё! – заканчивал Хамса, напутствуя, что главное – не быть худым, небритым, с красными глазами, потным лбом, трясущимися руками и в кайфе.
Всех интересовало, как в суматохе, которой всегда сопровождается процесс покупки дури, узнать, хороший товар продаёт барыга или туфтовый? Хамса важно поднимал палец с траурным ногтем:
– А ты сделай три-четыре затяжки и посмотри – будет сушняк? Если будет, то дурь хорошая. Сушняк – важное дело. Чем сильнее – тем дурь лучше. Позже раскрывается – дольше держит! – поучал он, рассказав, что как-то жарким летом его кенты взяли такую позднюю дурь, покурили, ничего не почувствовали и отправились обратно к барыге выяснять отношения, и только завалились к нему на хату, как их начало разносить: сушняк, слова сказать не могут, мычат “плохая дурь”, а сами в трусах – жара, штаны забыли надеть!