Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой
Шрифт:
– У вас был любовник-немец.
Как мне хотелось его уничтожить, просто раздавить, как таракана, но мешало чувство гадливости, не хотелось пачкать руки.
– Мне столько лет, что когда в мою постель попадет любовник, я не спрашиваю у него паспорт!
– Но вы не могли не знать, что он немец, да еще и шпион.
– Разведчик. Не всякий немец подлец, как не всякий француз порядочен.
Конечно, опасно, власть у него в руках, но разговаривать спокойно я просто не могла. Этот дурно одетый и дурно пахнущий мужичонка смел указывать мне, с кем спать!
Конечно,
– Какую? Мой Дом моделей и ателье были закрыты еще до прихода немцев. Хотя, не вы ли убеждали меня не делать этого и продолжать работу?
То, что я вспомнила нашу первую встречу, очкарика явно смутило, он махнул рукой верзилам:
– Отведите в камеру, потом с ней поговорим.
– Ну нет! Если я арестована, предъявите основания и вызовите моего адвоката! Если нет, извольте объяснить свои действия и действия своих сотрудников.
К обеду я вернулась в «Ритц», портье позвонил, как и обещал, сразу же. Отпуская меня, очкарик сквозь зубы посоветовал:
– Не стоит так свободно разгуливать по городу, кроме нас многие знают, что вы жили в «Ритце» все это время, к тому же в обществе немца из разведки.
Я не стала отвечать, лишь презрительно фыркнув, но решила, что он прав. Нельзя бесконечно испытывать судьбу, пора и правда уезжать из Парижа.
Я оказалась выкинута из жизни совсем. Шпатц уехал еще раньше, друзья либо разбежались, либо умерли, либо отказались от меня. Дело стольких лет закрыто. Я никому не нужна…
«Занимайтесь модой, мадемуазель…» Какой и где?! Кому нужна мода в сумасшедшем мире, где правят «комитеты по чистке»?
Где-то далеко еще шла война, гибли люди, раздавались взрывы… Но в Швейцарии было тихо, так тихо, что в реальность остального мира плохо верилось. Швейцария стала приютом для многих, кто больше не желал слушать о коллаборационизме, кто хотел и мог позволить себе спокойную жизнь.
В Швейцарии тихо. Сначала эта тишина без громогласных маршей, без криков возбужденной толпы, без злости, ярости, гнева и отчаяния показалась истинным раем. Я даже пожалела, что не уехала сюда давным-давно, сразу после закрытия своего Дома. Все равно толку от моего пребывания в Париже и даже попыток стать тайной переговорщицей на высшем уровне никакого, только испортила отношение к себе со стороны французов, которых легко убедили, что, продавая духи в магазине на рю Камбон, я нанесла страшный вред делу Сопротивления и стала предательницей!
Подвергаться риску быть оплеванной или снова допрошенной в Комитете не хотелось. Дом моделей закрыт, магазин справлялся и без меня. Мои деньги лежали в банках Швейцарии, где же жить мне?
В Швейцарию перебрался и товарищ по несчастью Шпатц. Что у меня за судьба такая – содержать мужчин? Наверное, возможно одно из двух – либо мужчина содержит тебя, либо ты его.
Я никогда не могла допустить, чтобы меня содержали, даже Бой. И герцог Вестминстерский тоже, получая сумасшедшие подарки, тут же отдаривала не меньшими.
Наверное, с сильными мужчинами так нельзя, самостоятельная женщина рядом их не устраивает, они
И я содержала своих мужчин, не только тех, с кем спала, но и тех, кому просто требовалась помощь. Интересно, что они просили эту помощь, если попадали в трудное положение, даже сильные просили, потому что считали меня равной себе.
Шпатц не просил, он ее просто брал. К тому же красавчик прекрасно знал мое уязвимое место: участие в операции «Шляпка». Расскажи Шпатц все в своей интерпретации, я никогда не отмылась бы от грязи. Мне наплевать на мнение «комитетчиков», но желания, чтобы многочисленные газеты снова и снова поливали грязью мое имя, конечно, не было.
– Чего ты хочешь?
– Денег, – Шпатц спокойно пожал плечами. – Я же должен на что-то жить.
Он получил и еще долго получал свою долю, молчал, хотя время от времени угрожал, что все расскажет, «потому что совесть не позволяет молчать».
– Ты идиот, если ты скажешь хоть слово, то перестанешь получать от меня средства вообще. И будешь жить только на то, что даст тебе твоя совесть.
Понял, заткнулся, но деньги из меня все равно исправно тянул…
В Комитете мне ставили в вину:
– Вы работали при оккупации!
– Мой Дом моделей был закрыт.
– У вас торговал магазин.
– Но мне нужно на что-то жить! Почему продавать одежду можно, а духи нельзя?
– В вашем магазине эти духи покупали немецкие солдаты! И платили рейхсмарками.
– Если бы в него приходили за покупками французские солдаты и расплачивались франками, я принимала бы франки.
Они просто не смогли найти повод, чтобы меня арестовать. Я работала? Но ведь надо как-то жить. Я действительно оставила минимум и теперь радовалась, что мы со Шпатцем пересидели оккупацию в тихой норке каждый по своему поводу. Он боялся, чтобы не отправили на Восточный фронт, где, по слухам, творилось что-то невообразимое.
Уже в Швейцарии Шпатц пытался внушить мне, чтобы рассказала открыто (только не упоминая его собственного имени), что если и сотрудничала, то лишь с разведкой, ведущей переговоры о ликвидации Гитлера и заключении скорейшего мира.
– Кому я должна это рассказывать и доказывать, кому?! Комитетам? Этим фифишкам, которые пережидали войну, спрятавшись по щелям в Париже, а когда де Голль вошел в город, немедленно выползли и принялись кричать громче всех? Тем, кто упрятал в тюрьму, пусть ненадолго, но упрятал же, Сержа Лифаря за то, что он предпочел расстрелу свое творчество? Кто терзал Жана Кокто за то, что он посмел не сдохнуть от голода, а поставить «Антигону»?
Жан Маре тоже спрашивал, почему я не сказала, что на свои средства экипировала целую роту, в которой он пошел на фронт? Зачем, чтобы потребовать и себе рукоплесканий этих «комитетов»? Мне не нужна благодарность тех, кого я презираю. Я не могу уважать людей, сначала сдавших Париж, а потом с остервенением линчующих тех, кого они оставили немцам.