Кокон
Шрифт:
Хотя почему бессмысленным? У нее ведь осталось целых четыре кусочка сахара. И половина вафли, не стоит забывать – целая половина вафли! Б'oльшая половина вафли! Лучшая!.. Сколько можно нарезать круги, подобно цирковой лошади? Сегодняшнюю программу она отработала сполна, даже переработала, продефилировав среди обломков Колонного Зала, и теперь требует заслуженного лакомства.
Равнодушно, как и положено усталой лошади, она один за другим побросала в рот четыре куска сахара. Разгрызла, разжевала, проглотила. Запила водой. На десерт закусила железнодорожной вафлей, прочностью не уступающей шпалам и рельсам. Выхлебала фляжку до дна. Удовольствия от еды не получала, только калории. Отдаленный трх-трх-трх где-то на пути от Семикрестка давал понять, что энергия Але понадобится и очень скоро.
– Наглеешь, тварь? – спросила Аля у невидимого потолка. – Не можешь дождаться, пока я засну?
И эхо подыграло ей скептическим:
– Ну-ну!
Страха не было. Только нож в правой руке. Не подведи, блокиратор! И тяжеленький бесформенный камушек в левой. Выручай, полудрагоценный! И пустая канистра у ног, на стенках которой еще осталось несколько капель керосина. Спасибо вам, странные сны. Теперь я умею скручивать фитиль из чего угодно, даже из старого, некогда голубого носка. И последний коробок с девятью уцелевшими спичками – чуть меньше, чем у героини Андерсоновской «Девочки со спичками», но где вы здесь видите девочку?!
Давай, Минотавр! Ариадна – хорошо, что гаврики не слышат! – уже заколебалась тебя ждать…
А если не получится? – робко подала голос прежняя, ни в чем не уверенная Аля. – Если ни нож, ни камень, ни маленький взрыв керосиновой бомбы не убьют ужасную тварь?
Тогда… – усмехнулась в ответ Аля новая, напрочь забывшая о страхе, сомнениях, жалости, боли и… черт!.. она уже не помнит, о чем еще! – Тогда у нас останется только один выход – сильно ткнуть лезвием вот сюда, на три пальца влево от вывернутого наизнанку пупка. Чтобы одним ударом – обоих, себя и ребенка…
Девочку?!! Ты с ума сошла! Неужели у тебя поднимется рука? Вспомни, как вы мечтали о ней! Как радовались, когда у вас наконец-то получилось. Как сверкали твои глаза, когда ты выходила из консультации – ярче, чем снег на солнце и солнце в снегу. Как Тошка всю неделю ходил счастливый и гордый, словно вожак павлиньей стаи. Как наконец-то прикусила язычок вечно правая мама, еще двадцать лет назад предупреждавшая: «Дочур, не сиди на холодном!»
Я помню. Но лучше уж так, чем… Сколько, по-твоему, у этой восьмиглазой твари ртов? Небось, четыре?
Да, лучше уж так.
Подруга…
Аля не сомневалась, что в случае чего не отдаст коварной гадине ни себя, ни своего нерожденного ребенка. Но как же важно, чтобы в моменты обостренной нервозности нашелся кто-нибудь, кто просто погладил бы по руке и сказал: «Не волнуйся, ты все делаешь правильно». Но нет никого. И тогда Аля погладила себя сама – по руке, сжимающей нож, и сказала:
– Не волнуйся, ты все делаешь правильно.
И не узнала собственного голоса.
«Трх-трх-трх» – раздалось откуда-то сверху. Так близко!
В животе отчетливо провернулось, потянуло тоскливо, будто на внутреннее веретено намоталась невидимая нить. Еще немного – и оборвется.
«Очень вовремя!» – подумала Аля.
Глава десятая
– Да не полезу я, товарищ старшина! Фонит, – артачился Василий, обвиняюще тыча в старшего по званию плоской серенькой коробочкой индивидуального дозиметра. Коробочка трещала и щелкала не хуже свихнувшегося метронома.
– Я тебе щас пофоню! – пообещал Душматов. – Ну-ка, дай сюда твой гейгер-шмейгер.
Отобрал, изобразил на плоском и выразительном, как остывший блин, лице подобие ярости, замахнулся, будто бы собираясь разбить противную игрушку о каменный пол пещерного входа – вдребезги! на тысячу кусочков!.. Постоял секунд десять неубедительным памятником разъяренному скифу, да и бросил коробочку, с размаху – на дно вещмешка.
– Все, больше не фонит? – Ноздри старшины раздулись якобы от злости, превращая и без того плоский нос в подобие свиного пятачка. Не то, что не страшно – смешно.
Блефуешь, старшина, спокойно подумал Василий. Тебе за приборчик еще вечером расписываться. Правильно про вас Блок писал. С раскосыми и жадными очами. Одно слово…
Кажется, это самое слово он все-таки прошептал. Нечаянно.
– Что ты сказал? – завелся старшина. На этот раз, похоже, по-настоящему.
Пришлось выкручиваться.
– Ничего. Тезку своего процитировал, Василия Теркина. Проходили в школе? У вас в ауле школа вообще есть? То ли чурка, то ли бочка, то ли, понимаешь, глаза маета…
– Слушай, Теркин! – А вот раскосые очи Душматова при ближайшем рассмотрении совсем не казались смешными. Солнце отражалось в черных зрачках остриями кинжалов. – Ты мне эту маету лучше брось. Русским языком тебе говорю. Понял?
– Понял, понял…
Действительно, понять старшину не составляло труда. Закончив среднюю школу в родном ауле, он поступил на филологический факультет МГУ. То ли за большой калым, то ли в рамках программы «все республики нужны, все республики равны». Проучился, естественно, до первой сессии, но все равно его русский без натяжки можно назвать сносным. Чего, к сожалению, нельзя сказать о характере старшины.
– А раз понял, то давай, лезь!
– Товарищ старшина!.. – Василий замолчал. Что скажешь человеку, для которого кастаньетный перестук счетчика – не довод?
– Я пойду, – подал голос Страшный Человек, которого, по всей видимости, изрядно утомила вся эта суета.
И, отодвинув Василия рукой, он уверенно шагнул в темноту.
Василий Саркисов последовал за ним практически без задержки, только фонарик от пояса отстегнул, услужливо посветил под ноги молчуну-багатуру. Когда впереди, перекрывая обзор, маячит спина, на которой в принципе не сходится ремень автомата, не страшно идти куда бы то ни было. И тихий шелест отщелкиваемых рентген не слышен на фоне каменной поступи.