«Коламбия пикчерз» представляет

Полякова Татьяна Викторовна

– Сестра зовет его Вальтером. Распространенное немецкое имя.

– И возраст подходящий, – шепнула я.

В этот момент Иван поравнялся с нами, поклонился и громко сказал:

– Здравствуйте, люди добрые, – после чего отправился дальше.

– Идем, – позвала меня Женька.

– Куда?

– К его сестре. Уверена, о неизвестном мстителе она знает больше других.

Что Женька хотела этим сказать, мне было понятно. В самом деле, между Машей и остальными жителями деревни отношения не сложились, по крайней мере о них она отзывалась едва ли не с ненавистью и заклеймила убийцами или детьми убийц. Прибавьте к этому странное имя ее брата, и догадка напрашивалась сама собой. Однако стоило ли нам в этом случае идти к ней? Если ей действительно что-то известно о происходящем, тот вовсе не факт, что она нам решит

все рассказать. А вот «мститель» о нашем интересе узнает и затаится. В лучшем случае. Но Женька была настроена весьма решительно, и остановить ее возможным не представлялось.

Мы прошли к дому, где жили брат с сестрой, поднялись на крыльцо, я толкнула дверь, и она открылась, что я сочла удачей. Маша вряд ли обрадуется нашему визиту и в дом нас может попросту не пустить. Потому я и решила обойтись без стука. Мы прошли через сени, дверь в кухню была распахнута настежь.

– Вальтер, это ты? – услышали мы, переступив порог. Маша появилась из передней, посмотрела на нас и в удивлении замерла. Потом спросила: – Чего вам?

Женька молча прошла и села на лавку возле русской печки, я стояла в дверях. Женщина перевела взгляд с Женьки на меня, подошла к столу и, привалившись к нему, сложила руки на груди.

– Нам надо поговорить, – произнесла я.

– Ну так и говорите на здоровье. А мне не надо.

– Мы хотим знать, – не обращая внимания на ее тон, сказала Женька, – что здесь в действительности произошло в сорок девятом году?

– Зачем? – усмехнулась Мария. – Статейку напишете? И что? Кому от этого легче? Моей матери? Так она померла давно. Мне или вон брату?

– Ваша мать… то есть, я хотела сказать, отец Вальтера… – Я смешалась, не зная, как продолжать.

– Чего словами-то давитесь? – вновь усмехнулась Маша. – Да, наш отец был пленным немцем. В деревне это всем известно, вот и вам кто-то сболтнул. Знали бы вы, что пришлось пережить моей маме… – Маша махнула рукой. – Сейчас даже представить трудно, а тогда…

– Мы и пришли затем, чтобы узнать, – как можно мягче произнесла я.

Маша пожала плечами:

– Пришли и пришли. Будем чай пить. У меня секретов нет, расскажу, что знаю. Это им бояться надо.

Она включила электрический чайник, стала накрывать на стол. Я огляделась, успокоенная переменой в настроении хозяйки. Очень дорогой холодильник, микроволновка, в комнате большой телевизор, тоже дорогой.

– Это все родня отца, – сказала Маша, проследив мой взгляд. – Они нам помогают. К себе звали, да мы не поехали.

– Почему?

Она покачала головой:

– Мама тут похоронена и отец… да и вообще: вся жизнь здесь прошла. Родители отца о нас знали, он им сообщил, но мама нас на дедову фамилию записала и отчество его дала, сына отец назвал Вальтером, но записал Иваном, чтобы жизнь ему не усложнять. Жизнь тогда была не сахар, должно быть, знаете, если журналисты?

– Представляем, – кивнула Женька.

– Родители отца в шестидесятые померли, но младший брат жив и сестра. Они нас и разыскали, когда уже бояться нам нечего было. Хорошие люди, добрые. Только я решила, коли жизнь здесь прожита – тут и помирать. Хотите, отцовскую фотографию покажу? Вон, в передней висит.

Мы вошли в прихожую. Над диваном висели две фотографии. Молодой мужчина в костюме, светлой рубашке и галстуке простодушно улыбался. Светлые волосы, аккуратный пробор.

– Ему на ней двадцать лет, как раз перед самой войной исполнилось, а это мама. Тут ей уже тридцать, а когда они встретились, было семнадцать.

У женщины на снимке было усталое лицо, гладкие волосы зачесаны назад, губы скорбно сжаты. Чувствовалось, что жизнь обошлась с ней сурово. Она по виду годилась в матери тому, кто улыбался ей с соседней фотографии.

– Дед мой еще до войны помер, два маминых брата в Финскую сгинули, жила она с матерью. Тяжело жили. Да и кому тогда легко было? Из деревенских никто с войны не вернулся. А тут пленных пригнали. Смотрели на них, как на диковинных зверей. В первую зиму их на железку гоняли. Идут через деревню, еле ноги волоча, мама на него сразу внимание обратила – мороз, а он, считай, босой, кашлял страшно, доходил уже. Их в ту зиму больше половины померло. И так ей жалко его стало, откуда только жалость эта взялась, ведь враги вроде. Подследила она, когда их назад погонят, и сунула ему в руки отцовские валенки. С этого и началось. Самим жрать

нечего, а она его встретит и хоть картофелину, а положит в карман. Потом они здесь работать стали. По деревне ходили без конвоя, да и куда было бежать? Приглядывали за ними восемь солдат, и офицер с ними. Часть в селе стояла, далеко отсюда. Офицер у Людки Кулаковой прижился, все больше пил. Он контуженый, пить ему никак нельзя было, а напьется – и давай над пленными глумиться, какое ни на есть, а развлечение. Мама рассказывала, что отец работящий был, он ведь тоже из деревни. Никакой работы не боялся, и руки золотые. О таком-то муже только мечтать, одна беда – пленный. Конечно, в деревне быстро прознали, все ж на виду, ничего не скроешь. Пошла гулять молва, были те, кто стыдил ее, обзывали по-всякому, а она зубы сцепит и молчит. Бабушка, царство ей небесное, в обиду ее не давала, характер у нее был крутой, а дочери говорила: «Любишь – значит, так тому и быть». Но, конечно, душа за дочь болела. В то время за такое и посадить могли. Хоть бабка и смеялась: дальше Севера не сошлют, но боялись, конечно. Как на грех, один из солдатиков на маму глаз положил, а она ему от ворот поворот. В деревне ее очень осуждали, и он злился, кому ж обидно не станет, что ему другого предпочли. Долго он маму обхаживал, пока она братом не забеременела, живот уж заметен был, когда он отстал, но злобу затаил, и в деревне пересудов еще больше стало. Брат родился в сорок восьмом. Тут разговоры пошли, что вроде немцев отправлять домой начнут. Отец маму уговаривал, потерпи, говорит, когда-нибудь это кончится, поженимся, ко мне уедем. Очень он ее любил, а она без него жизни не мыслила. В то утро прибежал он домой, маму с ребенком проведать, и вроде сказать ей хотел что-то, да не успел. Вернулся в монастырь, она ждала его позднее, а он не пришел. Мама забеспокоилась, сама к нему побежала, а охранник, солдатик этот самый, погнал ее, еще и паскудой обозвал. Сердце у нее было не на месте, изболелось все, видно, чувствовала беду. А потом взрыв. Охрана мечется, офицер что делать не знает, а из завала стонут. Говорит, сутки слышно было, как люди кричали, потом все стихло. Приехала комиссия, поболтались тут и уехали. Мама хотела правду искать, но бабка сказала: «Не лезь. Мужу ничем не поможешь, а себя погубишь». Через полгода я родилась. Вот и вся история.

– Вы считаете, взрыв не был случайностью? – вздохнула я.

Маша усмехнулась:

– Да тут в этом никто не сомневается. Убили их. Вспоминать такое не хочется, вот и помалкивают.

– Мама ваша фамилию солдата, что глаз на нее положил, не называла?

– Как же, Степка Петренко. Когда его демобилизовали, он уехал отсюда, а трое его дружков остались. Женились, детей завели, только никому из них счастья не было.

– Насчет счастья вы, пожалуй, правы, – заметила я. – Не только им самим, но и детям их до старости дожить не удавалось.

– Бог шельму метит, – отрезала Маша.

– Создается впечатление, что богу кто-то помогает, – тихо сказала Женька. Маша поначалу внимания на эти слова вроде бы не обратила, но вдруг нахмурилась и задумалась, а Женька продолжала: – Вот Наталья, к примеру, послушница из монастыря. Внучка одного из солдат, которые пленных охраняли.

– Это вы на что намекаете? – насторожилась Маша.

– Я не намекаю, – ответила Женька. – Но если выяснится, что это убийство…

– Убийство? Кому ж надо девчонку убивать? – удивилась Маша. Признаться, этот вопрос и мне не давал покоя. – Я вам так скажу, – сказала Мария. – Никому из них я зла не желаю, хоть и свели маму в могилу раньше времени, да и нам с братом досталось немало, не знали, как нас обозвать и что сказать пообиднее. Но и переживать из-за того, что кого-то из них господь прибрал, я не собираюсь. Нет у меня к ним жалости.

– Маша, – начала я тихо. – Мы вас ни в чем не обвиняем. Но вы же современный человек, должны понимать: если в деревне происходят все эти странности, значит…

– Я Наталью в яму столкнула? – усмехнулась она. – Смех да и только. Идите, доносите кому считаете нужным, пусть проверяют, мне-то что? Я про себя знаю, а если есть за мной какой грех, пусть докажут.

– А волчий вой, а надпись на кресте? Кто-то ведь написал на нем цифру «25»?

– Я не писала.

– И не догадываетесь, кто бы это мог быть? – осторожно спросила я. – В деревне несколько лет происходят странные вещи, люди боятся и… кто-то ко всему этому руку приложил.