Колчаковщина (сборник)
Шрифт:
— Вот пройдет несколько дней, страсти улягутся, и будет безопасно.
Настасья Поликарповна покачала головой.
— Нет, мне нельзя, может быть, вернется Павел. Да и что им в женщине?
На рассвете четвертого дня в дверь тихо постучали.
— Настасья Поликарповна бросилась к двери, перехваченным от тревоги голосом крикнула:
— Кто тут?
Из-за двери приятный мужской голос осторожно ответил:
— Откройте, пожалуйста!
— Вам кого?
Голос еще тише и таинственней:
— От
На один миг застыла в нерешительности: не ловушка ли?
Быстро сняла крючок. В утренней полумгле коридора тускло блеснули винтовки.
Чешский офицер вежливо приложил руку к козырьку и с улыбкой:
— Благодарю вас, мадам!
Метнулась во внутренние комнаты, щелкнула замком. Пришла страшная догадка:
«Павел убит!»
Занесла ногу на подоконник, глянула в черный колодец двора.
«Прыгнуть? Стоит ли жить?»
Жалости к себе не было, была щемящая жалость к тому, что носила под сердцем, — ребенок от Павла.
Дверь слетела с петель. Офицер взял Настасью Поликарповну за сухую холодную руку:
— Напрасно, мадам, жизнь так прекрасна!
Заглянул в тонкое побледневшее лицо Настасьи Поликарповны и, все еще крепко держа ее за руку, негромко и без насмешки сказал:
— И ви, мадам, так молёды и прекрасны!
Гневно вырвала руку, стремительно выпрямилась. Хотелось крикнуть слова ненависти, бросить в розовое лицо офицера, в бритые каменные лица чешских солдат. С трудом удержалась.
Отошла от окна, спокойно сказала:
— Делайте ваше дело!
Начался обыск.
Устало села на стул. Думала о Павле, о товарище Меркине, о Наде, о Берте.
Спросить бы у чехов, может быть, Павел арестован. Нет, нет, ни за что не спросит.
Подошел офицер, щелкнул каблуками:
— Я попрошу вас, мадам, одеться!
— Вы меня арестуете?
— К сожалению, мадам!
Хотел помочь надеть пальто. Настасья Поликарповна отстранила чеха.
— Благодарю вас, мы привыкли обходиться без лакеев!
Чех густо покраснел.
В камере была Надя.
Обрадовалась Настасье Поликарповне, бросилась к ней на грудь, хотя до этого и не были близкими.
— Настасья Поликарповна, родная!
Гладила Надю по голове, ласкала, как маленькую сестренку, заглядывала в черные, лихорадочно блестящие глаза.
— Вы измучились, Надя?
— Нет, нет, ничего!
Обнявшись, ходили по камере. Надя рассказывала, как по ночам привозили арестованных, гулко гудели коридоры от тяжелого топота, стучали двери, бряцало оружие.
— Вы о Павле ничего не слыхали, Надя?
— Ничего.
Настасья Поликарповна облегченно вздохнула. Пришла вдруг твердая уверенность, что Павел успел дойти до пароходов и уехал вместе со всеми.
Задумчиво посмотрела на маленький прямоугольник окна. Сквозь частую решетку доносился шум улицы. Каким это казалось далеким-далеким.
— Да, многих возьмут в эти дни.
Надя молча кивнула головой. Думала о матери.
Бедная мама, измучится теперь.
Старушка души в Наде не чает. Ах, как уговаривала, когда Надя собиралась уходить с отрядом:
«Женское ли дело, Наденька. Мужчины пусть дерутся, ты-то куда? Вдруг убьют, тогда и я умру».
Сжалось тоской Надино сердце от огромной любви к матери. Да, может быть, и не пошла бы. Но разве не сказал товарищ Юрасов:
— Вы барышня, нам такие не нужны!
О, как презрительно поглядел он на Надины ботинки.
— В них только танцевать!
Ах так, товарищ Юрасов, вы так думаете, товарищ Юрасов? Ну, это мы еще посмотрим! Вы не хотите, чтобы она шла вместе с вами? Ну, хорошо, и не очень это нужно, она пойдет с другим отрядом, вы, товарищ Юрасов, и не узнаете об этом!
Настасья Поликарповна села на табурет.
— Знаешь, Надя, не верится, что будут долго держать, ведь все-таки социалисты. Разве мало сидело эсеров, когда мы взяли власть? И учредиловцы были, и цекисты, всех выпустили.
— Конечно, выпустят, — сказала Надя.
Суд был скорый, правый и милостивый.
В тюремной конторе с выбеленными стенами, с черным асфальтовым полом, — по полу ямами выбоины, за большим письменным столом, обтянутым красным, порыжевшим от времени сукном, сидели пятеро: седоусый казачий полковник, два чешских офицера, русский офицер и один штатский, — представитель гражданской власти.
Полковник, председательствующий, маленькими монгольскими глазками любопытно оглядывал подсудимого.
— Вас взяли с оружием в руках?
— Да.
— Вы большевик?
— Да.
— Вы не признаете власти Учредительного собрания?
— Да, не признаю.
Полковник пожимал плечами, откидывался на спинку вытертого кожаного кресла и с нарочитым ударением, как бы давая возможность подсудимому одуматься и взять свои слова назад, спрашивал:
— Вы сознательно разделяете их убеждения?
Подсудимому надоедала канитель.
— Да, да, сознательно! Дрался за власть Советов, за власть трудящихся!
Судьи переглядывались. О чем еще спрашивать? Разве этого мало? Со своей стороны они сделали все, чтобы спасти несчастного, но такое упорство…
Вполголоса обменивались замечаниями. Чехи поджимали бритые каменные губы:
— Ми согласны.
Полковник отыскивал в списке фамилию подсудимого и ставил против нее жирный, черный крест.
В овраге, за городом, рыли братские могилы…