Кольдиц. Записки капитана охраны. 1940-1945

Эггерс Рейнхольд

Сам замок Кольдиц оказался непривлекательным сооружением, доминирующим над маленьким городком Кольдиц, лежащим по обе стороны реки Мульде в Верхней Саксонии. Очень грубо корпуса образовывали два внутренних двора, соприкасающихся друг с другом. Внутренний двор заключенных содержал в себе постройки, восходящие еще к самым ранним дням существования замка, который строился, часто перестраивался и дополнялся с тех самых пор, как впервые появился в письменной истории, в 1014 году. Сначала он являлся охотничьим домиком королей Саксонии. В XVI веке принадлежал датской принцессе Анне, которая в 1583 году вышла замуж за курфюрста Саксонии. Именно она разбила небольшой виноградник на склонах долины к северу от замка, выходящей на реку. С 1603-го по 1622 год в замке жила дочь курфюрста Бранденбургского, давшая свое имя Софиенплац площади города. В Тридцатилетней войне Саксония заняла сторону протестантов. Сначала в 1634 году Кольдиц разграбили имперские войска, затем его захватили шведы

и обустроились в замке на несколько лет. Шведские войска снова очутились там в 1706 году в ходе войны с Россией.

В качестве резиденции для герцогов Саксонии Кольдиц перестал использоваться после 1753 года. В тюрьму замок превратился в 1800 году. С 1828 года это место стало психиатрической лечебницей и именно в этом качестве, по моему мнению, и существовало в период с 1940-го по 1945 год! Концентрационный лагерь явился следующим поворотом в его судьбе в 1933 году, а после этого на год он превратился в Arbeitsdienstlager [4] для гитлерюгенда [5] .

4

Лагерь военизированной трудовой повинности в фашистской Германии (нем.).

5

Сегодня замок частью больница, частью дом для престарелых. Городской музей хранит то, что считается наиболее поразительной коллекцией предметов и фотографий материалов побега, использованных военнопленными офицерами армии союзников в течение Второй мировой войны. После войны эту коллекцию перенесли сюда из нашего «музея побегов» в замке. В День вооруженных сил мы открывали его двери для публики, а также обучали в нем новоприбывших всех рангов трудному ремеслу противостояния данному виду изобретательности. (Примеч. авт.).

С октября 1939 года замок функционировал в качестве лагеря военнопленных для польских офицеров. Летом 1940 года их сменили бельгийские офицеры. Последние, в свою очередь, подписав общее обязательство не участвовать в боевых действиях, после блицкрига были большей частью освобождены. Обнаружив на своих руках почти пустой лагерь, ОКВ решило учредить зондерлагер, или «Lager mit besonderer Bewachung» — специальный лагерь с жестким надзором за его обитателями, что дозволяла статья 48 Женевской конвенции, но без потери иных личных прав, гарантируемых данным соглашением. Здесь было принято большее количество обысков, перекличек и так далее, чем в обычных лагерях, и места было намного меньше — всего лишь внутренний двор в сорок квадратных ярдов, никакого открытого пространства, за исключением парка снаружи, который разрешалось посещать хоть и ежедневно, но в строго определенное время, с некоторым ограничением и под пристальным надзором.

На первый взгляд можно было подумать, что место это неприступно. Вероятно, так оно и было, но, за исключением решеток на окнах, оно не строилось для того, чтобы содержать столько людей в неволе. По мере того как шло время, я понял, что тогда как Кольдиц, как и множество других замков, может быть, и был неприступен снаружи, он явно не был «неприступен» изнутри. Прорваться наружу было намного легче, чем прорваться вовнутрь!

Наши административные здания располагались в новом дворе XVIII века, включая помещения комендатуры, склады и так далее. Во внутренний двор существовало два входа: один через главные ворота и другой со стороны парка. Пленные приходили только через одни ворота, с примыкающей к ним гауптвахтой. Проход между двумя дворами находился на северо-западном краю нашего двора под так называемой аркой вдоль подъездного дворика к гауптвахте. Оттуда прямиком через дверь в больших двойных воротах можно было попасть в то, что я до сих пор называл двором заключенных, в противоположность нашему двору. Почва вокруг всего замка уходила вниз террасами. На западе раскинулся город, а на северной и восточной сторонах парк. Южная сторона двора пленных одновременно являлась северной стороной нашего. На своей половине мы занимали нижние этажи — на их половине имелись кухни и так далее. Но на этом отрезке выше нижнего этажа комнаты шли только в один ряд. Все комнаты находились в нашем пользовании, но на юго-восточном краю помещения заключенных примыкали к нашим, а на другом конце этого «стыка» на наш внутренний двор выходили комнаты, в которых содержались старшие офицеры союзников. Заключенные постоянно использовали эти точки пересечения и перекрещивания в целях побега. Несомненно, более неподходящего места для содержания узников нигде больше нельзя было найти. Предпринимались попытки побега, и многие удались: по крышам, под фундаментом, через стены, сквозь решетки, я бы сказал, примерно раз в десять дней в течение более четырех лет, тех, что я пробыл в этом лагере. Подробности некоторых побегов я узнал лишь спустя десять лет после окончания войны, прочитав о них в тех или иных книгах, написанных

французскими и британскими заключенными. Но даже сегодня способы ряда этих побегов по-прежнему известны мне не полностью.

Рождество 1940 года прошло в напряжении и неопределенности. Германия выиграла первые два раунда войны против Польши и Франции одним нокаутом. Противостояние с Англией окончилось ничьей. Теперь на западе был тупик. Мне казалось странным, что при такой ситуации существующая пропаганда с нашей стороны уже нуждалась в афишах «нет капитуляции» — вряд ли подобные разговоры можно было бы счесть победными. Германия и Англия обменивались бомбами. Внутренние фронта теперь стали частью поля боя, почти единственным полем боя, за исключением, пожалуй, Атлантики. Наши национал-социалисты все держали под контролем. Никто не мечтал о войне на два фронта. Мы получали миллионы тонн зерна из России, так что никто не голодал, кроме того, через нее шли всевозможные поставки из Японии и Америки.

Поскольку мое увольнение приходилось на Новый год, это свое первое Рождество среди заключенных я провел на службе. Мне было интересно посмотреть, как они его проведут. Французы и поляки, разумеется, давно уже установили письменно-посылочный контакт с родиной. Британские каналы по-прежнему оставались несколько неорганизованными, но их первые посылки с провиантом прибыли в начале декабря, от британского Красного Креста. В пище в то Рождество недостатка не было ни во дворе заключенных, ни в примыкающем к нему нашем, внутреннем, дворе. В обоих было и вино, и пиво — мы распределили их среди пленных, а крепких напитков им не дали.

Развлечения организовали поляки. Они устроили великолепное представление марионеток с музыкальным аккомпанементом и переведенными на другие языки пояснениями. Гвоздем программы явилась «Белоснежка и семь гномов». После этого последовала некая аллегория польской истории, в заключение которой солдаты возвращались в Польшу после окончательной победы точно так же, как в 1918 году, чтобы восстановить свою независимость. Их национальный гимн, марш Домбровского, повествует как раз об этом.

Думаю, в конце этого, 1940 года польские офицеры могли похвастаться самым высоким «боевым духом», хотя и находились в наших руках более пятнадцати месяцев. Французы оставались по-прежнему мрачными после своего поражения. Англичане окопались — по крайней мере, так я думал. Под полом столовой (если бы мы только знали!) и не окапывались, а выкапывались! Не только за свой национальный успех пили они на второй день Рождества — по одной бутылке вина на троих — в этой самой столовой. Они надеялись на местную победу — победу в столовой, где начали рыть туннель, работа над которым к тому времени уже велась полным ходом.

Сами мы отметили Рождество в гостинице в лесу. В своих дополнительных пайках все получили фунт настоящих кофейных зерен — последний раз за много лет, когда я пил кофе. В то Рождество в офлаге 4С было так тихо, что я не могу припомнить ничего столь же важного, как это!

После того как я вернулся из увольнения, пленные русские офицеры, расквартированные в городе, отметили свое ортодоксальное (православное) Рождество. Было это 11 января. Из Дрездена прибыл их священник. Там уже много лет существовала белогвардейская русская коммуна. На воскресные мессы он привозил с собой хор. Все эти русские были из армии Врангеля — белогвардейцы, осевшие главным образом во Франции в двадцатые годы или в Югославии и принявшие соответствующее гражданство. В хоре имелось несколько хорошеньких певиц, и один русский офицер, имевший французское гражданство, заявил, что влюбился в одну из них. Они официально обручились. Девушка помогла ему бежать; и на этом их знакомство закончилось. Офицер благополучно добрался до Франции, а она очутилась в тюрьме. Это было моим первым уроком по двуличности военнопленных!

Оглядываясь назад, я едва узнаю себя таким, каким я был в Кольдице в новом, 1941 году. Довольно сложно различить что-либо вообще в моей собственной личности с другой стороны сокрушительных событий этого фатального года и всего, что последовало после того, как Адольф Гитлер, наконец, вовлек в боевые действия Россию, Японию и Соединенные Штаты и развязал тотальную войну, которую так долго проповедовал. Тогда я по-прежнему судил о происходящих событиях с точки зрения опыта войны 1914–1918 годов и интернационалистической точки зрения, которой придерживался все эти годы. Но вскоре мне, словно ищейке, уже пришлось опустить нос к земле и вынюхивать следы побегов, по которым я и следовал с тех пор все последующие четыре года без передышки.

Мое досье свидетельствует о том, что более трехсот потенциальных беглецов были пойманы с поличным, причем нередко снова и снова пытались бежать одни и те же люди. Примерно в 130 случаях беглецы действительно выбирались из замка или убегали при перевозках. Количество тех, кому удавалось перебраться через границу и никогда больше не быть пойманными, насколько я помню, составляло тридцать человек: шесть голландцев, четырнадцать французов, девять британцев и один поляк. До 1944 года за охрану отвечал не я, но до тех пор, разумеется, должен был всегда сообщать о том, что знал, мог найти или мог разработать, нашей лагерной администрации.