Колдун на завтрак
Шрифт:
«Иловайский, ты — гад! Ты не представляешь, что натворил! Из-за тебя Соболев был вынужден бежать, не останавливаясь, аж до самого дворца. А он и физкультура — антагонисты, хуже кашля и пургена! Он же у нас кабинетный работник, в реальности с нечистью отродясь не царапался. Нет, убить его не убили, добежал монах в мокрых штанах, хотя и покоцали изрядно… Короче, он лечится сейчас. И знаешь где? Угадай! В частной клинике на Буркина-Фасо? Не-а, в обычной психушке! Ты моего научного руководителя, известного учёного, филолога и литературного критика, до психушки довёл, понял?! Я люблю тебя, Иловайский!!!»
И
Наутро я честно рассказал обо всём произошедшем Прохору. Он слушал вполуха, невнимательно, его больше занимал факт бегства бабки Фроси, которая ночью скоренько перегрызла связывающие её путы и смоталась не прощаясь, пока он беспробудно спал.
У меня даже сложилось некоторое ощущение, что ему по басурманскому барабану, что и как там прошло на этой свадьбе. Я же характерник, а значит, по-любому должен был выпутаться. И что такое для казака два цыгана в открытом бою, даже пусть один и с ножом? Да будь на моём месте сам Прохор, он бы их вместе с Птицеруховым троих в один хомут башками затолкал и на плетне до утра сидеть заставил с пустыми горшками вперемежку. Правда, при описании «печати» мой суровый денщик соизволил заметить:
— Если сам Сатана ему свою метку даровал, так неудивительно, что прочая нечисть с тем колдуном связываться побаивалась. А что на таком месте, так тоже разумно, задница Богу не молится, её и случайно не перекрестишь. Да вот тока ты и умудрился… Но, стало быть, кроме умения личины наводить других волшебств у него не было?
— Не было, — выпятив грудь, кивнул я. — В принципе при правильном использовании и этих чар довольно, чтоб морочить головы людям.
— Ну вот и выходит, что не самого сильного злодея ты завалил, ваше благородие, — бесстрастно заключил Прохор. — Так, колдунишка розовый, шелупонь местная, пузырь мыльный, никакой особой силою и не обладающий… И где ж ты нашёл чем гордиться? Иди стыдись, сын казачий…
Я надулся и ушёл. Ну его, правдолюбца. Задним числом все мы умные-разумные, а как сам на меня с пикой бросался, забыл уже, да? Пойду к дяде с докладом, может, хоть он поймёт и оценит. Всё равно, как ни верти, а это победа! Крестьян защитил, коней наших отвоевал, табор от колдуна избавил, чёрту помог… упс!
Вот об этом дядюшке как раз таки знать не стоит. Собственно, как и о Катином письмеце, в том смысле, что я на живого человека нечисть спустил и к нему теперь только одно место жительства гостеприимно — дурдом! Не по-христиански как-то получается…
Грозный дядюшкин ординарец встретил меня, как соседский кобель приблудную кошку. По крайней мере, пена на губах показалась точно такая же…
— Куда? — вскочил он, грудью закрывая дверь.
— В Буркина-Фасо!
— А-а… — стушевался рыжий, невольно отступая в сторону. — А это где ж будет?
— Не очень далеко, через дядину комнату, за шкаф и налево, через австрийскую границу, — пояснил я, добавив для правдоподобия: — Сувенир какой оттуда привезти?
— Ситцу бы в горошек, для бабы…
— Замётано!
Мой дядя Василий Дмитриевич, славный генерал казачьих войск Российской империи, в белой рубахе и форменных шароварах, в вязаных носках и деревенских тапках, задумчиво склонился над картой Европы, передвигая туда-сюда по пять или шесть игрушечных солдатиков. Кружка с горячим кофе стояла на территории Румынии.
— Здорово дневали, ваше превосходительство.
— Здоровей бывали… — буркнул себе под нос он, вопросительно выгибая на меня кустистую бровь. — Чего сам припёрся, не зван, не ждан?
— Имею доподлинные сведения, что цыгане наших лошадей впредь воровать не будут!
— Слыхал уже. Ещё час назад хлопцы доложили, что табор раненько поутру снялся да за Дон с песнями укатил. Ну а ты-то тут при чём?
Я вытянулся уставным манером и, уложившись в пять минут, быстренько доложил громким голосом, как мне самолично удалось избавить всю округу от злостного колдуна! Вопреки всем чаяниям, дядя воспринял мою эпопею с обидной флегматичностью:
— Великое дело сотворил — одного цыгана побил, второго ослепил, а третьего выпорол… Тьфу, даже слушать твою брехню стыдно. Иди отсель, Иловайский, как научишься поскладнее врать, тогда приходи, ещё раз попробуем, я тебя послухаю.
— Но ведь…
— Чего «но»? Какие личины? Какой колдун, то мужик, то старуха?! Ой, не морочь мне голову на старости лет. Пошёл вон, те говорят! Не отвлекай от мыслей стратегических…
— Думаете, не сегодня завтра с Австрией да Пруссией схлестнёмся? — Я аккуратно передвинул кружку.
— А это уже не твоего ума дело, хорунжий. — Дядюшка отобрал у меня свой кофе и громко крикнул: — Ординарец! А ну выведи отсель этого балабола!
— Да я что? Я только подумал, что если мы на них через Варшаву пойдём, то лучше бы осенью, поскоку весной там Висла широко разливается. Но зато, говорят, польки — девки обаятельные и пьют покруче нашего, так, может…
— Пошёл вон, Иловайский! — Дядя повысил голос, и суровый ординарец обеими руками помог мне выйти.
— Не согласился наш Василий Дмитревич на Буркина-Фасо, — спускаясь по ступенькам, пояснил я. — Не желает туда идти. Говорит, только в Баварию, славный город Мюнхен брать, ему там пиво местное дюже понравилось. Не хочет ситца в горошек везти, и что ты с ним поделаешь, пожилой человек, упёртый…
— Илова-а-йски-ий!! — громогласно раздалось из хаты.
А я-то ещё гадал, заметит ли он, что я ему остатки соли из кармана в кофе высыпал, или не заметит? Ну даже если чуток пересолил, зачем так уж орать? И без того я быстрее ветра нёсся по сельской улице, памятуя о том, что Катенька ждёт меня живым, раз призналась, что любит. Так в письме написано. Да ради этих её слов я хоть кого ещё готов до психушки довести…
— Иловайски-ий, мать твою-у!!!
Вот видите, я же говорил, это нетрудно…
Часть вторая
СЕРАЯ МЕСТЬ
…На все три последующих дня я был отдан на растерзание кашеварам. И ещё, слава тебе господи, что не в прямом, а в переносном смысле. Воду таскать, котлы отмывать, хлеб нарезать, ну и всё такое сопутствующее, для казака грязной работы нет.
Так мне дядя и заявил, отправляя хорунжего под командование сотника. Позорище на весь полк! И жаловаться некому, он дядя — я племянник, он начальник — я дурак, он генерал — я… уже и сам не знаю кто. Три дня в этом кухонном аду, с распухшими от горячей воды руками, в грязном белом фартуке, с печалью в глазах, матом на языке и полной невозможностью французскую книжку почитать.