Колдун

Вэрди Кай

— Теперь ты поняла, почему не стоит так делать? — тихонько поглаживая девочку по голове, спросила медсестра.

— Почему? Почему вы меня не остановили? — подняла на нее заплаканные глаза девочка. — Почему позволили?..

— А ты бы в тот момент мне поверила? — склонив голову набок и задумчиво глядя куда-то вдаль, спросила медсестра.

Тамара задумалась, а потом отрицательно покачала головой.

— Через это многие проходят… — тихо, задумчиво произнесла медсестра. — Очень хочется хоть как-то облегчить их страдания. А когда они получают письма… Кажется, что они забывают о том, что им больно, что они

ранены, искалечены… Они на несколько минут возвращаются домой, в свою семью, в мирную жизнь… — медсестра замолчала, погрузившись в свои мысли.

— Я хотела как лучше… — шмыгнула носом Тамара. — Я хотела, чтобы он порадовался…

— Знаешь, они умеют радоваться и без писем. Они очень любят стихи, любят, когда им читают, поют… — продолжая задумчиво поглаживать девочку по голове, медленно проговорила медсестра. — Они рады любому вниманию, доброте… Даже просто глотку воды рады, понимаешь?

Тамара кивнула. Из груди вместе с прерывистым дыханием еще рвались всхлипы.

— Сходи к реке, умойся и возвращайся, хорошо? — слегка толкнула ее плечом медсестра. — Только смотри, Тамара… Теперь то письмо — страшная тайна. Смотри не проговорись ему. Поняла? — строго спросила она.

— Конечно… — шмыгнув носом и вытерев слезы ладошками, сказала девочка. — Он не простит…

— Хорошо. Возвращайся, — улыбнулась ей девушка и, поднявшись, торопливо пошла в сторону санчасти.

Умывшись, Тамара вернулась в палатку к раненым. Кто-то просил воды, кто-то бредил, кто-то мерз… Один из солдат, страшно израненный, оставшийся без ноги и еще не известно, смогут ли в госпитале спасти ему руку, другой, уцелевшей рукой ухватил присевшую к его соседу, чтобы напоить того, девочку за руку.

— Тамара… Ты ведь Тамара, да? — хрипло, превозмогая боль, спросил он. Девочка в ответ кивнула. — Посиди со мной, Тамара… Поговори со мной…

Тамара, развернувшись, присела рядом с его матрацем, обхватив колени руками.

— Тарас… Тот, которому ты письмо искала… — он облизнул потрескавшиеся губы. — Дай глоток…

Девочка, с тревогой вскинувшаяся на его слова про письмо, торопливо поднесла раненому к губам кружку с остатками воды. Тот жадно припал к ней, выпив все до капли.

— Спасибо, милая… Меня Федором звать, — представился он. — А Тарас… Он с сорок первого письмо ждет. Как фрицы Ленинград в кольцо взяли, так весточек с оттуда не было… Он с Ленинграда сам. Жена его туда учиться с Минска приехала. Там и поженились… А аккурат перед войной телеграмма пришла — мать у ней заболела сильно, похож, и не выживет. Жена дочку двухлетнюю схватила, да в Минск — хоть с матерью проститься. Аккурат двадцать первого ему телеграмма пришла — доехали, мать при смерти. А двадцать второго… Сама знаешь, — Федор вздохнул и прикрыл глаза. — Тараса на фронт забрали двадцать седьмого, а сына — девять лет мальчишке — он с сестрой своей оставил, больше-то не с кем… Не в детский же дом мальчонку сдавать… — Федор тяжело повернул голову в другую сторону, сжал зубы — видимо, пережидал приступ боли. Лоб его покрылся крупными каплями. — Водички дай… — простонал он.

Подскочив, Тамара бросилась за водой. Набрав полную кружку, она схватила полотенце, и, намочив его, вернулась к Федору. Обтерев ему лицо влажным полотенцем, она, чуть приподняв ему голову, дала напиться.

— Хорошо… — почти прошептал он, облизав

губы. — Тряпку на лоб поклади, полегче так-то… А сама садись, как сидела… Хоть поговорю с тобой.

Тамара, положив ему тряпку на лоб, снова умостилась рядом.

— Дядь Федь, а Тарас… Он говорил, что сын у него… с ним что-то случилось… Вы не знаете, что? — сдвинув бровки, спросила девочка.

— Письмо ему от сестры пришло. Еще как в первый-то раз Ленинград бомбили, пацана осколком задело, да сильно. Крови он много потерял. Сестра писала, доктора оперировали, сказали, поправится… Вот Тарас уж два года почти весточки ждет… — закончил свой рассказ Федор.

— Дядь Федь, а вы откуда это знаете? — положив голову на колени и боком глядя на раненого, спросила Тамара. — Вы тоже с Ленинграда?

— Нет… Я со славного города Куйбышева, слыхала о таком? — улыбнулся Федор. — О нем еще песня есть.

— Песня? Какая? Я не слыхала… — с интересом спросила девочка.

— Эх ты… Ах, Самара-городок, беспокойная я… — пропел-проговорил Федор и засмеялся, тут же застонав от боли.

— А! Эту слышала… Так там же про Самару, не про Куйбышев… — разочаровано протянула девочка.

— А Куйбышев — это и есть Самара, — тихонько засмеялся Федор. — А с Тарасом мы полгода в одном окопе… Потому и знаю. И накрыло нас вместе. Пятерых-то наших, похож, насмерть, мне вон ногу оторвало да почикало, а ему вон осколок меж глаз прилетел… Всё, Тамара, ступай, устал я… — вдруг отвернулся от нее Федор. — Ступай…

И сегодня Тамара, расстроенная, войдя в палатку, видимо, ища душевного тепла, на автомате, прихрамывая — нога все еще зверски болела — прошла к самому знакомому ей человеку, Федору, и, усевшись рядом с ним, по привычке обняла колени, умостив на них подбородок.

— Ну и чего ты тявкаешь? — поворачивая к ней голову, тихо спросил Федор.

— Чего? — удивилась Тамара.

— Вздыхаешь так тяжко, говорю, чего? — пояснил Федор. — Водички дашь?

Тамара, подскочив, поспешила за водой. По пути обратно напоила еще двух раненых, снова набрала кружку и вернулась к Федору.

— Так чего вздыхаешь-то? — напившись, снова спросил Федор.

— В тыл меня отправить хотят… — с тоской в голосе пожаловалась Тамара.

— Дак и меня в тыл, — невесело усмехнулся Федор. — Тараса вон утром отправили…

— Вы раненый, а я здоровая! — возразила ему Тамара.

— Так ты девочка. Не место здесь девчонкам… — нахмурился Федор.

— Да? Тогда почему здесь вон Наташа, другие медсестры, тетя Роза, еще куча женщин? Почему? — с вызовом и обидой в голосе спросила Тамара.

— Так они взрослые, а ты еще маленькая совсем… Езжай в тыл, Тамара. Здесь война, фронт… Успеешь еще навоеваться… — хмурясь все больше, проговорил Федор.

— Дядь Федь… Нельзя мне в тыл! — воскликнула Тамара. — Теперь нельзя!

— Это еще почему? — брови Федора взлетели вверх. — Ты это, девк, брось…

— Дядь Федь… Я же пионерка, я клятву давала! Получается, врала? У меня вот тут… — она прижала кулачки к груди, уставившись еще больше потемневшими, какими-то совсем не детскими глазами на Федора, — горит все! Не будет мне жизни, покуда я этим фрицам проклятым не отомщу! За мамку, за Ванечку, за отца, за вас, за Тараса, за них… — кивнула она головой на лежащих рядами раненых. — Не могу я, дядь Федь! Понимаешь?