Колдунья
Шрифт:
— Так это и есть английская ведьма?
Они заковали меня, надели кандалы на запястья. Они били меня, шипели «карга» и «грязная тварь», а невозмутимый солдат снял перчатку, посмотрел на свою руку и ткнул мне в лицо кулаком, разбив глаз. Я упала, чувствуя, что лицо заливает кровь. Когда я вновь посмотрела на солдата, он был красным.
Я не плакала.
Когда меня уводили, я обернулась. Я посмотрела назад на Гленко, выгоревшую дотла и объятую спокойствием, и высоко над деревьями увидела холм Сосок. Я взглянула на заснеженные высоты и сказала «прощайте».
Меня волокли много ночей. Я спала в кандалах на мокром песке, Они разговаривали об убийствах и о том,
— Сыновья?
— Я достал одного. Вонзил в него клинок — и глубоко вонзил. Но думаю, оба сбежали.
— Стайру это не понравится.
И я улыбалась, слыша это, — я улыбалась, укрывшись волосами или спрятав лицо в коленях, ведь разве что-то другое имеет значение? Ни моя рана. Ни кровоточащий глаз. Ни то, куда они тащат меня и почему.
Позже, в снежную ночь неподалеку от замка Баркалдин, у волнующегося моря, я услышала:
— Как ее имя?
Освещенные пламенем костра, они согревались, отхлебывая из бутылки, которую вытащили из пепла Гленко, а я лежала в темноте.
— Этой?
Они имели в виду меня. Они столпились вокруг, и один красномундирник вывел меня из полудремы, ткнув пяткой в то место на талии, которое задела мушкетная пуля. Растормошил меня. Наклонился. Плюнул в ухо:
— Как твое имя?
— Ведьма! И хватит с нее.
— Шлюха дьявола! Ха…
Но нет. Мое имя никогда не было «ведьма», никогда, и еще оно никогда не было «карга», или «грязная тварь», или «чертова женушка», или «шлюха». Разве когда-то в жизни я была гулящей или жестокой? Когда? И тем не менее меня всегда звали лживыми именами, проклинали, а раз у меня нет фамилии, то они еще больше кричали: «Шлюха!» и «Наверное, дьявол ей и любовник, и отец!» — и что это было? Ложь! Горе и ложь. Но я подумала: «Все, хватит». У их костерка я решила: «Хватит… Это не я. Это не мое имя».
Я перекатилась на спину и разлепила губы.
— Она говорит, сэр! — сказал солдат. — Не могу разобрать… У нее кровь во рту.
— Это английский?
— Не расслышать никак.
Моргая, я глядела на небо, украшенное россыпью звезд, на голые ветки деревьев, я вытолкнула языком зуб, так что он соскользнул по подбородку и упал на песок, и заговорила. Я очень четко назвала свое имя.
— Что? Что она сказала?
«Макдоналд». Потому что люди, ради которых я жила, за которых боролась, были спасены. И я улыбнулась, вдавив указательный палец в холодный влажный песок. Я произнесла «Корраг». Потому что я указала им путь.
Вот и все. Все, что вы хотели, мистер Лесли. Мой рассказ об этом — вернее, о том, что я видела и слышала.
Это стоило того, сэр? Ваше долгое ожидание?
Мир будет говорить о смертях в Гленко. О лжи и о стали, что вошла в плоть. Глаза наполнятся слезами, когда люди скажут: «Они убили даже детей», и да, об этом нужно говорить. Говорить об их смертях. Скорбеть.
Но Гленко?
Для меня это не значит «смерть». Это значит «он». И ледяная вода, которую я пила из озер, и мои волосы, падающие в холодные струи. И туман, устраивающийся на ночлег в западинах, и папоротник, и песни ветра.
«Мрачное место…» Теперь оно такое. Теперь люди говорят о нем так и качают головой. Теперь они не пойдут туда — а если пойдут, то поторопятся миновать его и не поднимут взгляд, чтобы полюбоваться на напоенные воздухом вершины. Но тени проходят. Перед тенью всегда бывает свет, и за ней тоже идет свет, ведь как же иначе могут появиться тени? Если нет света?
Так что Гленко — мрачное место. На краткий миг. Но оно всегда будет сиять.
Джейн, я не стану писать много. В этом нет необходимости — ты прочтёшь мое
Но я хочу извиниться, любовь моя. Я напишу это письмо, чтобы выразить смирение, глубокую и неописуемую любовь к тебе и то, как я сожалею о тяжелом бремени, что возлагает мой долг на тебя и наших мальчиков. Я пришел сюда, чтобы служить его величеству. Пришел, чтобы служить ему, доказывая грехи и проступки человека, который занял его место, — и я делаю это во имя Господа. Я чувствую, что я там, где должен быть. Но я знаю, что происходит по ту сторону моря без меня. Я осознаю, что ты вынуждена одиноко бродить по садам и слушать чтение наших мальчиков, когда с тобой рядом нет мужа. Они растут без отца, который бы учил их. И я прошу прощения у тебя, у вас всех, за то, какова на самом деле правда.
Прости меня. Поверь, я понимаю, как это непросто для вас, для тебя и сыновей. Я знаю, что ты поддерживаешь меня, но, кроме того, знаю, что иногда ты топаешь маленькой ножкой или грозишь кулаком и хочешь, чтобы я вернулся. Я вернусь. Вернусь.
Я надеюсь, ты утешишься, когда узнаешь, что я делаю это не только ради Якова. Думая не только о Боге. Я пекусь о тебе, Джейн, — в борьбе за общее дело Стюартов, надеясь на лучший, более безопасный мир, я страстно желаю, чтобы ты гордилась мной. Для меня будет счастьем, очень дорогим счастьем, если наши сыновья вырастут и станут мужчинами, которые говорят о своём отче с гордостью и любовью. Если они смогут сказать: «Наш отец, Чарльз Лесли, сделал этот мир лучше».
Джейн, как же я скучаю по твоему лицу!
Завтра я пойду к ней.
И выведу ее из темницы.
II
[Он] вполне может называться «трехлистным сердцем» не только потому, что его лист треугольный, как сердце человека, но также потому, что каждый листик имеет форму сердца. И он был бы точной копией сердца, если бы имел цвет плоти.
«Никогда не люби мужчину. Ты слышишь?»
Это твердила Кора. Кора, чьи волосы были иссиня-черные, как крылья ворона, и у которой были травы. Она брала мое лицо в ладони и говорила: «Потому что он не полюбит тебя в ответ. Или, если это случится, любовь все равно заберут у тебя. Понимаешь?» И она отступила, пригладила юбки. «Никто не любит таких, как мы».
«Люби лед вместо этого и ветер. Горы».
И я любила все это. Я любила завитки на шерсти коз. Любила, когда ветер встречал меня на вершине и завихрялся вокруг, дружески подталкивая. Я любила небо — любое небо без исключения. Воющего волка.
Но Кора была не права. «Никогда не люби» — слова негодные. Стоит подумать об этом, и мне становится тоскливо, потому что наверняка ее сердце страстно жаждало огромной любви. Я думаю, мать мечтала о ней, потому что слышала ее шепот в ночи.
Может ли она меня видеть сейчас? О да! Она видит меня в этой клетке. Она проводит эти последние часы со мной, говоря: «Я с тобой, Корраг. Иной мир уже близко, он ждет, я недалеко».
Мистер Лесли, я знала, что вы придете. Раньше я думала, что вы никогда больше не вернетесь, что моя грязь, и голос, и слово «ведьма» отпугнут вас и вы не станете приближаться. Я думала: «Он ушел» — и сожалела, но проходило время, и сердце шептало мне: «Нет, он вернется, он придет…» И вы возвращались. Каждый раз.
Итак. Сегодня вы без чернильницы. Без кожаной сумки.
Подойдите ближе.
Я бы хотела, чтобы мы сказали друг другу последние слова, держась за руки.