Колеса фортуны
Шрифт:
Мы без слов обнялись, как солдаты, выжившие в Костяном Бору.
— Ребята, — сказал Пал Иваныч, вышедший следом. — Слушайте внимательно. Сейчас вас довезут до поста. Сели в свой автобус — и ходу. Прочь из нашей области. И чтоб я никогда больше вас не видел. И ничего про вас не слышал. Вам все ясно?
— Ясно, — сказали Макс с Костиком. — Спасибо.
— Своему другу скажете спасибо. А меня вы не видели и не знаете. И… (Пал Иваныч помедлил) — успешно вам домой вернуться.
Я впервые в жизни от души пожал руку милиционеру. Пусть даже и в гражданском. Шериф, еле стоящий на ногах, сделал то же самое — и вдруг что-то тихо сказал по-башкирски. Пал Иваныч усмехнулся и ответил короткой фразой на том же языке. «Всё, поехали», — добавил он.
Милиционер на уазике довез нас до поста ДПС. Там нас встретили два лейтенанта. Увидев избитого Шерифа, они посовещались и уложили его на топчане в комнате отдыха. «Отлежится, а утром и поедете, — сказали лейтенанты. — Нам все равно утром меняться». Мы, конечно, устроились там же — прямо на полу.
Лежа в темноте, я спросил Шерифа: что же такого он сказал Иванычу?
— Я сказал: бог все видит. А я теперь перед ним в долгу.
— Ну, а он?
— А он сказал по-татарски: да ты и так всем должен.
Я засмеялся. А Шериф тяжело вздохнул и умолк.
Неужели и на этот раз все обошлось?
Эпизод32. Это было великолепно. Утром вся команда снова была в сборе на борту нашего «челленджера» (снова написал и задумался. Убирать не стану). Макс и Костик вместе и поочередно рассказывали мне, что с ними приключилось вчера: как на раздолбанных девятках к ним подкатили шуриковы парни, и как Шериф все-таки успел вышибить из седла двоих, и как Шурик орал, что сейчас будут трупы, и как Леха уговорил остальных (а всего уродцев оказалось шестеро) не доводить дело до смертоубийства.
— Автобус хотели взять, а ключа-то и нет, — сообщил Макс.
— Тогда решили его взорвать, — продолжал Костик. — Бензобак пробить и поджечь. Но побоялись, что еб…нёт сильно. Так и бросили. М…дозвоны.
Парни явно приободрились. И только Шериф оставался мрачным. Ему уже стало лучше. Но вчера в нем, похоже, что-то надломилось, и я силился узнать, почему.
Я никогда не пытался полностью понять Шерифа. А мой друг Макс, любитель русского рока, идеалист и придумщик, — он и вовсе видел в нем скрытую и дикую силу, далекую от силы разума, — ту самую, которой так недостает средним рок-исполнителям и которая гарантированно убивает лучших. Теперь я понимаю, как он был прав. Эта сила не имела ничего общего с нашей моралью. Шериф не был злым или добрым, доверчивым или вероломным. Даже когда он одним ударом выключил взводного на военных сборах, рациональных объяснений мы так и не услышали. Хамоватый солдат, придя в себя, так и не нашелся, что доложить начальству: казалось, его свалила с ног стихия наподобие смерча или противотанковой гранаты, от которой, как известно, прикладом не отобьешься. Очевидно, взводному, вполне постигшему армейскую науку унижать, удалось найти нужное кольцо — и зачем-то понадобилось за него дернуть.
И, конечно, взрыватель сработал. Правда, я подозреваю, что Шериф не мстил и не отвечал на обиду, он просто был запрограммирован на поиск и уничтожение врага, которого он идентифицировал по неким особым признакам. «Ему бы в коммандос», — думал я. Пока что шансов на успешную военную карьеру у Шерифа было мало. Концепция нашей обороны строилась на несколько иных принципах: противнику надлежало как можно дольше оставаться условным, а безусловным было лишь требование подставлять старшему по званию другую щеку. Чтобы не сказать больше.
А ведь Шерифу по праву рождения не довелось изучать общехристианский устав.
И вот теперь наш Шериф, крепко побитый и счастливо спасенный, сидел вместе с нами в автобусе и был темнее тучи.
— Шериф, ты чего такой? — наконец повернулся к нему Макс.
— Не спрашивай, — ответил Шериф. — Можно не спрашивать?
— Да почему же? Мы же видим, ты сам не свой. Может, тебе пива выпить?
— Нет, — сказал Шериф. — Пива я точно не хочу.
Тогда отчего-то загрустил и Макс. Краем глаза я видел, как он, не моргая, вглядывается вдаль, потом опускает свои светлые ресницы и снова смотрит — и о чем-то мучительно думает. Дорого бы я дал, чтобы узнать, о чем.
Документ3. Максимализм(фрагмент, присоединенный позже неизвестным пользователем)
Дорога среди полей.
Рядом — девушка, которая тебя любит. Белокурые волосы треплет ветер. Ты можешь дотронуться до ее плеча, и она не исчезнет. Удивительно.
Жаль, что я знаю: всё это мне кажется.
Мои друзья думают, я счастлив. Ну что, кажется, я ни разу их не разочаровал.
Когда я был младше, мне казалось, что на свете нет ничего лучше дороги. А еще я думал: стоит только сесть за руль, и дорога сама уведет меня подальше от дома, прочь от родных помоек, поможет забыть о том, что всё в этом гребаном мире давно уже решено за меня; но стоило на миг потерять бдительность, как судьба надвигалась на меня, слепая, как поезд, идущий задним ходом — и моя дорога могла окончиться, не начавшись.
Я и сейчас вижу всё это в красках: дальние пути сортировочной станции, кучи сырого угля, ржавые зеленые вагоны с разбитыми стеклами, жуткие нефтеналивные цистерны, все в потеках мазута. Мы прыгаем по скользким вонючим шпалам, пролезаем между вагонами, прячемся от здоровенного мужика в оранжевом жилете. Шумит дизелем невидимый локомотив, состав медленно приближается, и я уже вижу, что дверь на торце вагона приоткрыта, а за ней — черная пустота. Я до сих пор не понимаю, что случилось потом. Только помню, как Пит вытолкнул меня с путей и скатился с насыпи сам. Лязгнули сцепки, дверь распахнулась, потом со стуком захлопнулась. Мы оба чуть не померли со страху, глядя, как под вагонами прогибаются рельсы, а огромные колеса с грохотом катятся по тому самому месту, где мы стояли мгновение назад. Мужик в жилете что-то кричит нам, машет руками, тепловоз оглушительно свистит.
Нам было лет по двенадцать.
Теперь мне говорят: вот, Максим, ты вырос, твердо встал на ноги. Всё это херня. Чем больше ты взрослеешь, тем больше у тебя дрожат коленки. Вот он, поезд, а спрыгнуть с насыпи ты не можешь. Тебя размажет по рельсам, как больную крысу, и никто этого даже не заметит. Да и сам ты не заметишь.
А я… я-то замечал.
Я чувствовал, как медленно и буднично эти колеса наезжают на меня. В утренних ссорах родителей. В жужжании ламп дневного света в школьных классах. В очередях в буфет. В записках от некрасивых девчонок. В первой бутылке сушняка. В последней поездке на нашу убогую дачу, когда я сказал, что с этим покончено, хотя сам же понимал, что это звучит позорно и по-идиотски. В моей чертовой гитаре, на которой я так и не научился толком играть. Тень наползала на меня, вагонная дверь лязгала, и я снова и снова просыпался от ужаса. А самое главное — я боялся об этом рассказать даже своему лучшему другу.