Колесо Фортуны
Шрифт:
Он не знал ничего. Но:«Прежде всего не следовало в это ввязываться», — голос Хильды все еще звучал в ушах, растерянный и расстроенный. На экране большие глаза, крупные губы, нежные скулы; бутон лица безо всякого следа предстоящих скачек, уже не его лицо, но разве может быть иначе? Угрюмое лицо, лишь поцелуй света, исходящий из глаз, окрашивающий щеки, угрюмость удара молота, но все же он застал ее врасплох с этим светом, и в ней было чувство, внезапные жесты, быстрый промельк или пульсация этого света, который превращал ее лицо в лицо неповторимого чудесного ребенка, налет трансцендентности и сияние, холодное сияние, омывающее его, словно вода, влекущее его к их дальнейшей, еще более глубокой близости, хотя они и без того были близки.
— Нам кажется, что мы владеем ситуацией, — говорила она, как не раз говорила прежде и скорее всего будет говорить и впредь, — но это не так. Мы ничего не контролируем, мы забираемся в эти машины, и что они с нами делают? Фаталист, —
И дальше, и дальше в том же духе, и, конечно, у нее не было на это ответов. Все рассуждения Хильды оканчивались ничем. С ними больше никого не было в кают-компании, как они называли эту комнату, а наездники, беговая дорожка, даже публика — все это было на компьютере. Только внешние наблюдатели, техники, были реальными: реальнореальными и одновременно гиперреальными, подключенными к внешнему, панорамному аспекту. А здесь и сейчас, в этом замкнутом пространстве, они были вдвоем, они с Хильдой разговаривали перед большим заездом; это было их личное время, дополнительное время, когда они могли нелегально потрахаться или предаться иным наслаждениям, о которых могли лишь мечтать, а в машины загрузиться в самый последний момент, но они с Хильдой были уже слишком захвачены ритуалом, они могли говорить только о лошадях, скачках, Виртуальном Дерби, своих жизнях и выборе, словно все эти вещи были реальными, тогда как все это были лишь какие-то миазмы, погруженные в некую энтропическую мешанину из альтернатив, не существуя за пределами их самоосознания, и их самих охватывало, пронизывало и окружало чувство беспрерывного головокружения, которое не могло не возникнуть при таком постоянном столкновении с нереальностью.
Но ее нерешительность в этот раз усилилась; Уолкер знал, что она с трудом заставляет себя войти в своего Оленя Тьмы, ее смоделированного скакуна, иноходца, его потенциального соперника. Что в Хильде нарастает чувство стреноженности накануне рывка и что придет время, когда она будет не в состоянии этим заниматься, и это произойдет не по ее свободной воле, а по безжалостной прихоти обстоятельств; возможно, это время уже пришло, Впрочем, Уолкера это как раз удовлетворяло, поскольку у него оказывалось одним соперником меньше, но если Олень Тьмы, падет неподобающим образом, слишком рано, на середине заезда, она может навредить им всем, ее падение окажется роковым и для них. Таким образом, это был важный момент, на это следовало обратить особенно пристальное внимание, постараться подождать и пропустить Хильду вперед, дать ей набрать скорость, чтобы остальные, весь заезд, могли сберечь силы. Три к одному, утренний заезд. Она, возможно, вновь станет вторым фаворитом. Кое-что неподвластно их контролю, а возможно, и все.
— Я знаю, — сказал он тогда. — Я знаю, но мы можем продолжать заниматься этим до тех пор, пока сами хотим, и прекратить в любой момент. Мы освободимся, оставим это, оставим, когда эти скачки закончатся. Осталось совсем немного, всего одна гонка, и мы свободны.
Думал ли он именно так, как говорил? Хотел ли он сказать именно это? Был ли это действительно зарок пробежать Дерби и покончить со скачками? Он смотрел на нее в упор, замечая угрюмую мрачность, подавленный наклон головы, глаза, прятавшиеся не за защитными очками, а за пленкой слез. «Ты не выйдешь сейчас из игры, — думал он. — Даже если это решит все проблемы, ты не сделаешь этого». «Послушай меня, — сказал он, сжимая ей плечи не слишком крепко, но и не слишком нежно, — все это не реально, это не существует, ты же знаешь: мы лишь сидим на корточках, всю работу делают машины. И всей этой чепухи — Леди Света, Оленя Тьмы, — всего этого просто не существует».
Зато вознаграждение, думал он, вознаграждение вполне реально, оно-то и держит нас здесь, оно и заставляет каждый раз делать то, что мы делаем; всё фальшиво, кроме того, что реально — зрителей, ставок, победителей.
— Понимаешь, нам придется это сделать, — сказал он. — Сейчас уже поздно, Хильда, придется через все пройти. Это простая истина. Так или иначе.
Простая истина, время говорить правду — но разве так бывает не всегда? До тех пор, разумеется, пока не становится слишком поздно. Бывает ли слишком поздно для истины? Он не знал (и, если честно, ему было наплевать); приходилось жить в убогих, примитивных обстоятельствах, где не было никакой дифференциации и этот мир существовал сам по себе — мир без нюансов, где было только то и это, правда и ложь, легкомыслие и постоянство, любовь или смерть, и ты мог безболезненно найти свой путь среди этих абсолютов, каждый раз принимая некое подобие решений. Но уж если выдергивать его из этого мира — унижений и убожества, бесконечных горестей и печалей, — выдергивать чистым и грязным, то почему не дать ему вновь острия выбора?
— Я знаю, — говорила она, —
Легче ли от знания? Да и что она на самом деле знает? Действительно ли, как она однажды сказала, неприкаянная потребность трахаться и давать себя трахать безопасно сделала из нее неприкаянную, в результате чего она оказалась лишенной и безопасности, и траханья, шатаясь по дорогам и проселкам, откуда их смело и принесло прямо в эту комнату? Или ее пожирало нечто еще более темное, то же, что чудилось ему в запахе собственной тьмы, собственных потерь, его собственного оленя смерти с плоской мордой и нацеленными рогами, не лошади вовсе, а зверя, не поддающегося никакому обузданию. Когда-то Уолкеру казалось, что он знает о Хильде все, что он проник в нее так же глубоко, как страсть к победе проникла в него. Познать своего соперника: понять условия и пути, которыми он подбирается к тебе. Хнльда, самая опасная, самая дикая и самая нежная, некий род абсолюта даже в моменты подчинения, она была его наградой и наказанием, с неизбежностью их слияния с самого начала, — что-то былотакое в ее ускользающих глазах, в этих скулах, в этом истинном и жутком мелькании света и не-света, виртуального света в кают-компании, когда они проводили там минуты отдыха, вторгаясь в жизни друг друга. Это вторжение обладало элементами того, что Уолкер принимал за откровенность, он был уверен, что таким образом находит кратчайший путь к финишу, и казалось, что все двенадцать наездников, погоняющих своих скакунов в сером мельтешении симулятора, знают друг друга как облупленных. Хильда, Хильда их тоже знала: скучная привычка иногда проявлялась внезапным любопытством, а может быть, это была необходимая разрядка сексуальной горячки или напряженного соперничества; Уолкер знал ее лучше других, знал слишком хорошо, и если она сейчас чувствовала потребность все бросить, то, возможно, ей следует просто уйти, бросить его, не иметь дела ни с ним, ни с кем-либо другим из этой компании. Если только они ее отпустят. Но, как она и предупреждала, и каждый понимал это без объяснений, споров и жалоб, оттуда на самом деле не было выхода, не было освобождения. Ничего, кроме полного краха, не могло спасти их от скачек, от стремления вперед, грубого соперничества, навязанного им в тот момент, когда их выдернули и завербовали — завербовали, несомненно, с тем чтобы заменить тех, у кого поехала крыша и о ком уже никто никогда не услышит. Они теперь привязаны к кроватям, оказались в ловушке у лошадей. В ловушке у собственных лошадей,и больше некуда податься. Неудивительно, что она так боялась, неудивительно, что она выла и теребила, теребила его, царапала до крови.
И все же, несмотря на все свои жалобы, страхи и предчувствия, она так ничего и не предприняла, ведь так? По-прежнему в этой комнате, по-прежнему привязана к нему, по-прежнему в здравом рассудке и как ни в чем не бывало заканчивает гонку за гонкой и подвигается к финалу. Может быть, ей следовало найти кого-нибудь более способного к сопереживанию, чем Уолкер, какого-нибудь симпатичного наездника, чтобы они могли в перерывах между скачками бесхитростно забываться в виртуальности секса, тенниса, сна или смерти. Но, похоже, некуда ей деваться, и поэтому она все еще здесь и не собирается уходить, а время утешений прошло, настало время сосредоточенности и покоя, когда он мог бы подумать, выработать стратегию, мысленно пройти всю гонку, прежде чем он окажется привязанным к Леди Света; скоро уже предстоит заступать на свой пост по разряду восемь к пяти, хотя здесь, в кают-компании, определить время было невозможно. Вероятно, они симулировали даже время, виртуальность. Лишь углы наклона и ситуации.
Углы и ситуации, ситуации и углы — все это предстояло предусмотреть здесь, и хорошо, что его лишили памяти о реальности, оставив лишь смутные воспоминания о той жизни, которую он вел до вербовки в виртуальность. Теперь в сознании существовал лишь бесконечный ряд смоделированных лошадей, их сходства и различия, природа соперничества, табло случайностей, которого он никогда не увидит. В то время как повлиять на случайности было столь же трудно, как и на результат: темперамент лошадей находился в постоянном развитии, напрямую зависевшем от новейших технологий. Лошади были лучше настоящих, ибо лишь виртуальность есть правда; действительность выплюнула их, действительность была продажной тварью, шлюхой, постоянной расплатой за несовершенные грехи, а виртуальность приняла их, укрыла, как теплой шалью, своим мягким и ненадежным пространством.
— Разумеется, ты не остановишься, — сказала Хильда. — Никто из нас не сможет этого сделать. Нам придется пройти все до конца, и это правда, а конец — он как раз таков, каким ты его себе представляешь, — хей-хо, хей-хо и курган в конце дорожки. Место, где они хоронят лошадей, Уолкер, тех, кто потерял жизнь в забеге. Тызнаешь.
МЕСТО, ГДЕ ОНИ ТЕРЯЛИ ЛОШАДЕЙ: Это место было ими. Им предстояло стать лошадьми, выдавить из себя все лишнее, промежуточное, слиться с виртуальностью, ставшей абсолютом.