Колесо фортуны

Хермлин Стефан

Мировая поэзия, истинная поэзия, всечеловеческая поэзия всех языков и эпох в основе своей неизбежно благородна и верна глубоким идеалам и высоким принципам гуманизма. С истоков своих поэзия всегда воюет с неправдой и отстаивает правду, воспевает благородство и клеймит подлеца и обидчика. Вероятно, это заложено в самой ее природе, ибо поэзия возникает как выражение сильных, чистых и высоких чувств. Что-то я не припомню ни одного истинно поэтического произведения, которое воспевало бы негодяя и подлеца, сколь бы силен и могуществен он ни был. И немецкая поэзия во всей своей протяженности — великое тому подтверждение. И ее первоисточник — народное творчество, фольклор — начисто опровергает попытки немецкого национализма и расизма обосновать свои античеловеческие теории неким «арийским началом», «истинно немецким», якобы заложенным еще в немецкой старине, в немецком фольклоре. Для того чтобы понять всю несостоятельность этого доказательства, достаточно только узнать этот фольклор, вникнуть в эту старину, которая начисто лишена какой-либо национальной спеси, начисто свободна от какого-либо намерения утвердить свою национальную исключительность, национальное превосходство. Она удивительно человечна и всеобща, эта старина, столь отчетливо запечатленная в народной поэзии, удивительно открыта и доступна всем народам, потому что преисполнена высокого чувства добра, справедливости, братства между народами. Тем она и драгоценна. Для меня работу Гинзбурга-переводчика отличает не только его постоянное стремление найти и перевести новое и доныне нам неизвестное, но и в тех случаях, когда он обращается к стихам, звучавшим уже по-русски в других переводах, он умеет по-своему услышать и передать немецкий лад стиха, особенности немецкого поэтического воображения — душу и смысл немецкой поэзии.

Проделав свой путь в обратном порядке — из послевоенной действительности в средневековье, — переводчик выстроил книгу так, как складывалась немецкая поэзия в столетиях, и получилась на диво стройная и полная картина. Книга эта — итог без малого трех десятилетий работы поэта. За эти годы Гинзбург глубоко проник во все обстоятельства существования немецкого народа и выступил в печати как серьезный и страстный публицист. Читателям запомнились и «Бездна», и «Потусторонние встречи», направленные против фашизма и в защиту немецкого народа.

Лев Гинзбург —

переводчик в работе своей утверждает высокий дух, благородство и чуткую совесть немецкой поэзии. Она горячо опровергает фашизм, опровергает изнутри, издавна и навсегда.

В заключение мне остается добавить лишь то, с чего, пожалуй, следовало начать: Лев Гинзбург оказался талантливым поэтом, искусным, изобретательным, с отличным слухом, и все, что сумел он услышать и почувствовать в поэзии Германии, ему удалось непринужденно и свободно, многозвучно и разнообразно передать в отличных русских стихах.

Маргарита Алигер

ИЗ НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ

ИЗ КНИГИ «ЛИРИКА ВАГАНТОВ»

ОРДЕН ВАГАНТОВ

«Эй, — раздался светлый зов, — началось веселье! Поп, забудь про часослов! Прочь, монах, из кельи!» Сам профессор, как школяр, выбежал из класса, ощутив священный жар сладостного часа. Будет нынче учрежден наш союз вагантов для людей любых племен, званий и талантов. Все — храбрец ты или трус, олух или гений — принимаются в союз без ограничений. «Каждый добрый человек, — сказано в Уставе, — немец, турок или грек, стать вагантом вправе». Признаешь ли ты Христа — это нам не важно, лишь была б душа чиста, сердце не продажно. Все желанны, все равны, к нам вступая в братство, невзирая на чины, титулы, богатство. Наша вера — не в псалмах! Господа мы славим тем, что в горе и в слезах брата не оставим. Кто для ближнего готов снять с себя рубаху, восприми наш братский зов, к нам спеши без страху! Наша вольная семья — враг поповской швали. Вера здесь у нас — своя, здесь — свои скрижали! Милосердье — наш закон для слепых и зрячих, для сиятельных персон и шутов бродячих, для калек и для сирот, тех, что в день дождливый палкой гонит от ворот поп христолюбивый; для отцветших стариков, для юнцов цветущих, для богатых мужиков и для неимущих, для судейских и воров, проклятых веками, для седых профессоров с их учениками, для пропойц и забулдыг, дрыхнущих в канавах, для творцов заумных книг, правых и неправых, для горбатых и прямых, сильных и убогих, для безногих и хромых и для быстроногих, для молящихся глупцов с их дурацкой верой, для пропащих молодцов, тронутых Венерой, для попов и прихожан, для детей и старцев, для венгерцев и славян, швабов и баварцев. От монарха самого до бездомной голи — люди мы, и оттого все достойны воли, состраданья и тепла с целью не напрасной, а чтоб в мире жизнь была истинно прекрасной. Верен богу наш союз без богослужений, с сердца сбрасывая груз тьмы и унижений. Хочешь к всенощной пойти, чтоб спастись от скверны? Но при этом по пути не минуй таверны. Свечи яркие горят, дуют музыканты: то свершают свой обряд вольные ваганты. Стены ходят ходуном, пробки — вон из бочек! Хорошо запить вином лакомый кусочек! Жизнь на свете хороша, коль душа свободна, а свободная душа господу угодна. Не прогневайся, господь! Это справедливо, чтобы немощную плоть укрепляло пиво. Но до гробовой доски в ордене вагантов презирают щегольски разодетых франтов. Не помеха драный плащ, чтоб пленять красоток, а иной плясун блестящ даже без подметок. К тем, кто бос, и к тем, кто гол, будем благосклонны: на двоих — один камзол, даже панталоны! Но какая благодать, не жалея денег, другу милому отдать свой последний пфенниг! Пусть пропьет и пусть проест, пусть продует в кости! Воспретил наш манифест проявленья злости. В сотни дружеских сердец верность мы вселяем, ибо козлищ от овец мы не отделяем.

НИЩИЙ СТУДЕНТ

Я — кочующий школяр… На меня судьбина свой обрушила удар, что твоя дубина. Не для суетной тщеты, не для развлеченья — из-за горькой нищеты бросил я ученье. На осеннем холоду, лихорадкой мучим, в драном плащике бреду под дождем колючим. В церковь хлынула толпа, долго длится месса. Только слушаю попа я без интереса. К милосердию аббат паству призывает, а его бездомный брат зябнет, изнывает. Подари, святой отец, мне свою сутану, и тогда я наконец мерзнуть перестану. А за душеньку твою я поставлю свечку, чтоб господь тебе в раю подыскал местечко.

ПРОЩАНИЕ СО ШВАБИЕЙ

Во французской стороне, на чужой планете, предстоит учиться мне в университете. До чего тоскую я — не сказать словами… Плачьте ж, милые друзья, горькими слезами! На прощание пожмем мы друг другу руки, и покинет отчий дом мученик науки. Вот стою, держу весло — через миг отчалю. Сердце бедное свело скорбью и печалью. Тихо плещется вода, голубая лента… Вспоминайте иногда вашего студента. Много зим и много лет прожили мы вместе, сохранив святой обет верности и чести. Слезы брызнули из глаз… Как слезам не литься? Стану я за всех за вас господу молиться, чтобы милостивый бог силой высшей власти вас лелеял и берег от любой напасти, как своих детей отец нежит да голубит, как пастух своих овец стережет и любит. Ну, так будьте же всегда живы и здоровы! Верю: день придет, когда свидимся мы снова. Всех вас вместе соберу, если на чужбине я случайно не помру от своей латыни, если не сведут с ума римляне и греки, сочинившие тома для библиотеки, если те профессора, что студентов учат, горемыку школяра насмерть не замучат, если насмерть не упьюсь на хмельной пирушке, обязательно вернусь к вам, друзья, подружки! Вот и все! Прости-прощай, разлюбезный швабский край! Захотел твой житель увидать науки свет!.. Здравствуй, университет, мудрости обитель! Здравствуй, разума чертог! Пусть вступлю на твой порог с видом удрученным, но пройдет ученья срок — стану сам ученым. Мыслью сделаюсь крылат в гордых этих стенах, чтоб отрыть заветный клад знаний драгоценных!

МОНАХИНЯ

Всей силой сердца своего я к господу взывала: «Казни того, из-за кого монахиней я стала!» За монастырскою стеной — тоска и сумрак вечный. Так пусть утешен будет мной хотя бы первый встречный! И вот, отринув страх и стыд, я обняла бедняжку… А бог поймет, а бог простит несчастную монашку.

ВЫХОДИ В ПРИВОЛЬНЫЙ МИР!

Выходи в привольный мир! К черту пыльных книжек хлам! Наша родина — трактир. Нам пивная — божий храм. Ночь проведши за стаканом, не грешно упиться в дым. Добродетель — стариканам, безрассудство — молодым! Жизнь умчится, как вода. Смерть не даст отсрочки. Не вернутся никогда вешние денечки. Май отблещет, отзвенит — быстро осень подойдет и тебя обременит грузом старческих забот. Плоть зачахнет, кровь заглохнет, от тоски изноет грудь, сердце бедное иссохнет, заметет метелью путь. Жизнь умчится, как вода. Смерть не даст отсрочки. Не вернутся никогда вешние денечки. «Человек — есть божество!» И на жизненном пиру я Амура самого в сотоварищи беру. На любовную охоту выходи, лихой стрелок! Пусть красавицы без счету попадут к тебе в силок. Жизнь умчится, как вода. Смерть не даст отсрочки. Не вернутся никогда вешние денечки. Столько девок молодых, сколько во поле цветов. Сам я в каждую из них тут же втюриться готов. Девки бедрами виляют, Пляшут в пляске круговой, пламя в грудь мою вселяют, и хожу я сам не свой. Жизнь умчится, как вода. Смерть не даст отсрочки. Не вернутся никогда вешние денечки.

КАБАЦКОЕ ЖИТЬЕ

Хорошо сидеть в трактире. А во всем остатнем мире — скука, злоба и нужда. Нам такая жизнь чужда. Задают вопрос иные: «Чем вам нравятся пивные?» Что ж! О пользе кабаков расскажу без дураков. Собрались в трактире гости. Этот пьет, тот — жарит в кости. Этот — глянь — продулся в пух, у того — кошель разбух. Все зависит от удачи! Как же может быть иначе?! Потому что нет средь нас лихоимцев и пролаз. Ах, ни капельки, поверьте, нам не выпить после смерти, и звучит наш первый тост: «Эй! Хватай-ка жизнь за хвост!..» Тост второй: «На этом свете все народы — божьи дети. Кто живет, тот должен жить, крепко с братьями дружить». Бахус учит неизменно: «Пьяным — море по колено!» И звучит в кабацком хоре третий тост: «За тех, кто в море!» Раздается тост четвертый: «Постных трезвенников — к черту!» Раздается пятый клич: «Честных пьяниц возвеличь!» Клич шестой: «За тех, кто зелье предпочел сиденью в келье и сбежал от упырей из святых монастырей!» «Слава добрым пивоварам, раздающим пиво даром!» — всею дружного семьей мы горланим тост седьмой. Пьет народ мужской и женский, городской и деревенский, пьют глупцы и мудрецы, пьют транжиры и скупцы, пьют скопцы и пьют гуляки, миротворцы и вояки, бедняки и богачи, пациенты и врачи. Пьют бродяги, пьют вельможи, люди всех оттенков кожи, слуги пьют и господа, села пьют и города. Пьет безусый, пьет усатый, лысый пьет и волосатый, пьет студент, и пьет декан, карлик пьет и великан! Пьет монахиня и шлюха, пьет столетняя старуха, пьет столетний старый дед, — словом, пьет весь белый свет! Все пропьем мы без остатка. Горек хмель, а пьется сладко. Сладко горькое питье! Горько постное житье…

РАЗГОВОР С ПЛАЩОМ

«Холод на улице лют. Плащ мой! Какой же ты плут! С каждой зимой ты стареешь и совершенно но греешь. Ах ты, проклятый балбес! Ты, как собака, облез. Я — твой несчастный хозяин — нынче ознобом измаян». Плащ говорит мне в ответ: «Много мне стукнуло лет. Выгляжу я плоховато — старость во всем виновата. Прежнюю дружбу ценя, надо заштопать меня, а с полученьем подкладки снова я буду в порядке. Чтоб мою боль утолить, надо меня утеплить. Будь с меховым я подбоем, было б тепло нам обоим». Я отвечаю плащу: «Где же я денег сыщу? Бедность — большая помеха в приобретении меха. Как мне с тобой поступить, коль не могу я купить даже простую подкладку?.. Дай-ка поставлю заплатку!»