Колесо Фортуны
Шрифт:
– Так я не против, - сказал Кологойда.
– Только вот видел я, как-то певца показали. Ну, он запел, а на экране лестница, сквозная такая - через нее все видать.
И вот по этой лестнице, только с той стороны, видно, спускаются туфли, потом брюки и все прочее - словом, человек спиной до зрителя. Спустился и пошел дальше, и все задом до зрителя. Ну, может, у режиссера такая точка, пускай он сам смотрит, я не против - а зачем мне, я извиняюсь, смотреть тому певцу в зад? Что он, поет этим местом или как?
Архитектор засмеялся, режиссер
– Сдавайтесь, Олег, вас положили на обе лопатки!
– сказал архитектор.
Режиссер собирался ответить что-то резкое, но не нашелся и пристыженно улыбнулся.
– А ну вас обоих...
– Вы не обижайтесь, товарищ режиссер, если я что не так, - сказал Кологойда, - мы люди темные, в искусстве не разбираемся.
"Волга" перемахнула через мост над Соколом, свернула вправо и, взвизгнув тормозами, остановилась против сельмага.
– Большое спасибо!
– сказал Кологойда, вылезая из машины.
– Это вам спасибо!
– ответил режиссер.
– А почему вы здесь выходите? Где та старуха живет? Давайте я вас подкину...
Он снял очки, взгляд его был открыт и простодушен.
– В самом деле, товарищ лейтенант!
– поддержал его архитектор. Минутное дело.
"Нет, они непричастны, - окончательно утвердился Кологойда.
– Никакого дела со старухой не имели, иначе бы не шли так спокойно на встречу с ней".
– Да что вы, - засмеялся Кологойда.
– Если я туда примчусь на "Волге", все село сбежится смотреть, что милиция будет делать с Лукьянихой: арестует ее или сразу начнет стрелять?.. В нашем деле тоже подход нужен, вроде дипломатии. Придется мне пешком дряпаться на эту гору... как вашим артистам, - подмигнул он.
Они дружески распрощались, "Волга" взревела мотором, набирая скорость, и шмыгнула за бугор, на котором стоял сельмаг. Задерживать киевлян смысла не было - они явно ни при чем. А в случае чего - номер записан, найти их легче легкого.
7
Прикрывая глаза от слепящего солнца, Кологойда сдвинул козырек к носу и начал "дряпаться" в гору.
Дипломатия состояла прежде всего в том, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Главное - "не пороть горячку", чтобы ни у кого не возникло подозрений, будто что-то случилось. И Кологойда лениво, чуть ли не нога за ногу, шел по улице, здороваясь со встречными, приостанавливался, чтобы перекинуться несколькими словами, из которых явствовало, что у той и другой стороны все в полном порядке, вот только жарко, но пар костей не ломит, а для хлебов это хорошо. И всем было очевидно, что ничего не произошло, никаких особых дел, которые гнали бы его по солнцепеку, у лейтенанта нет, и идти ему вовсе не хочется, но что поделаешь - служба...
Наперерез ему потянулось небольшое стадо коров, следом, волоча ноги, плелся Семен Верста. Кологойда подождал, пока тот поравнялся с ним.
– Ну, вздул тебя батько?
Семен исподлобья зыркнул на него.
– Не... Только в ухо дали. И ушли на дежурство.
– Вот и ладно, тем дело и кончится.
Семен ничего не ответил и поплелся дальше. Он-то знал, что батько долгов за собой не оставлял, рано или поздно выдавал все, что положено.
Кологойде не нужно было притворяться, он в самом деле захотел пить и, поравнявшись с усадьбой Байдашного, окликнул хозяйку и спросил, нельзя ли напиться.
– А пейте на здоровье. Только что из колодца вытянула свеженькой.
Байдашная сидела под навесом и в большом чугунном казане замешивала корм для поросенка, который требовательно повизгивал в низеньком хлеву. Рядом на табурете стояли запотевшее ведро и медная кружка. От холодной воды заныли зубы.
– Хорошо тут у вас, в холодке.
– А сидайте, прохолоньте трошки.
Кологойда охотно присел на колоду, снял фуражку.
– Вкусная вода. И кружка вкусная.
– Та господь с вами!
– засмеялась Байдашная.
– Кружка и кружка. Как это может быть - кружка и вкусная?
– Очень обыкновенно. Большая разница - из чего пить. Взять, к примеру, алюминиевую кружку - ни то ни се. Или бумажные стаканчики... Оно, конечно, удобно:
мыть не надо, попил, выбросил, но вкуса - никакого.
А это вещь старинная, основательная. Теперь таких не делают, - говорил Кологойда, разглядывая тускло поблескивающую красную медь и потемневшую местами, облезлую полуду тяжелой кружки.
– То мой тато еще с германской войны принесли.
И дуже ее любили. И муж любит.
– Значит, тоже вкус понимает. Для бывшего солдата настоящая кружка первое дело. Она, в крайности, и котелок, и чайник, и рюмка... А хозяин, мабуть, в кузне, до уборки готовится?
– Где ж ему еще быть. У вас дело до него или как?
– Да нет, какие там дела? Просто так, все ли живыздоровы.
– Все, слава богу. Все.
– И бабка эта ваша приблудная? Что-то я ее давно не видел... Как ее там?
– Лукьяновна? Жива, жива... Только, видно, года свое берут. Днями расхворалась, совсем было помирать собралась. Потом ничего, отлежалась. Повезла свои глечики в Чугуново. Да вот что-то нет ее и нет, а давно должна вернуться. Я уж думаю, не захворала ли опять?
– Так уж обязательно захворала... Распродала свой товар, вдарила с подружками по чарке, вот и все...
– Та господь с вами! Грех над старухой смеяться...
И подружек у нее никаких нет - перемерли все. Одна Сидорчучка и осталась, а у той не засидишься...
– Никуда ваша бабка не денется. В крайности, не явится - объявим всесоюзный розыск, - пошутил Кологойда.
– Я вот все хочу спросить - что это у вас за цветы такие?
– А правда хорошие?
– полыценно заулыбалась Байдашная.
– Мальвы называются.