Коллекционная вещь
Шрифт:
Пришел Мариус за мной.
Ему и невдомек, что я спрятана в шкафу. Роза сказала ему, что меня отдали аукционистке, а та, о чем Роза знает, отбыла на две недели в отпуск, и связи с ней, разумеется, нет. Что, кстати, Розу устраивает вдвойне, поскольку и аукционистка тоже мной интересовалась. Держать меня у себя Роза ни под каким предлогом больше не может.
Мариус говорит не переставая. Возможно, он ждет возвращения Никки, чтобы облизать ее с ног до головы. А может, он везде одинаково говорлив – лопочет без умолку, пока его не выставят за дверь. Розе следовало бы начать кашлять ему в лицо или же выпустить в него струю из его же огнетушителя. Его кривая ухмылка напоминает клавиши сброшенного в пропасть пианино.
– Все
– ведь у бедных мало денег, зато очень много детей. Нет, деньги – это тяжкий крест. Остается утешать себя тем, что мои страдания будут способствовать счастью будущих поколений.
Может, и в самом деле каждый получает именно то, чего заслуживает?
Боюсь, что Мариус всерьез замахнулся на звание «зануды номер один» всех времен и народов. Впрочем, соперники у него есть достойные.
На сегодняшний день я бы все же отдала свой голос беотийцу Агафону, жителю одной миролюбивой деревни, которая благодаря своему миролюбию была исключительно бедна, ибо всякий живущий на расстоянии ста миль, пользуясь ее миролюбием, мог прийти и присвоить себе все, что ему только придет в голову и что он сможет унести. В конце концов деревня, где жил Агафон, обеднела настолько, что число желающих поживиться за ее счет существенно уменьшилось. Будучи людьми на редкость миролюбивыми, жители деревни превозносили аскетизм, так как считали, что аскетизм укрепляет здоровье. Однако в пропаганде своей жизненной философии у них возникали определенные сложности, ибо, когда какой-нибудь житель деревни доходил до слов: «Мы верим в мир, потому что...» – тот, кому предназначались эти слова, обыкновенно наносил ему удар в челюсть, после чего, дабы прекратить дальнейшие попытки продолжать проповедь, избивал его до потери сознания. Так вот, Агафон ходил по деревне и неустанно повторял фразы типа: «Что ж тогда хорошего в миролюбии?» В любом другом обществе его бы стерли с лица земли или посадили в мешок, насыпали бы туда камней – чтоб не скучно было, и утопили в море. Однако жители деревни были миролюбивы и свято верили в свободный обмен мнениями, к которому незамедлительно и приступили. «Да, и все-таки что ж тогда хорошего в миролюбии? – настаивал на своем Агафон. – Отсыпьте мне в таком случае фасоли. Или дайте участок земли на вершине горы». Потом он говорил: «Или участок земли у подножия горы». А потом: «Или участок земли на полпути между вершиной горы и подножием». Когда же ему дали участок земли на полпути между вершиной горы и ее подножием, он спустя несколько недель говорил: «Зачем вы мне дали эту землю? Она ни на что не годна».
– Но ведь ты сам ее попросил.
– Не надо было меня слушать.
Жители деревни попытались было от него спрятаться. Не ложились спать всю ночь. Не ложился спать и Агафон. Попытались скрыться в доме на краю деревни. Агафон нашел их и там. Он не спал ни ночью, ни днем и ежеминутно приставал ко всем с самыми непотребными вопросами: «Ты знаешь, что у тебя на носу вскочил огромный прыщ? Что у тебя выпали все зубы?»
Жители деревни, известные своим миролюбием, слабо сопротивлялись.
– Мы провели собрание, Агафон, – сообщили ему они, – и проголосовали за то, что впредь ты не имеешь права задавать вопрос «Что ж тогда хорошего в миролюбии?».
– Проголосовали, и что дальше?
– Решение было принято единогласно.
– Как же единогласно? Моя фасоль не голосовала.
– Фасоли не положено голосовать, Агафон.
– Почему, собственно?
– Ладно, предположим, фасоли разрешается голосовать. В таком случае наша фасоль проголосовала против твоей.
– Ничего подобного. Вы ее подговорили.
Кончилось тем, что как-то ночью снялась с места вся деревня. Жители скрылись в лесу, легли спать, а когда проснулись, Агафон был тут как тут. «Мне кажется, мы не голосовали, что переберемся на другое место», – заявил он.
Тогда миролюбцы стали распространять слухи о том, что в нескольких сотнях миль на берегу есть некая сказочная деревня, где всех, кого зовут Агафон, будут услаждать и развлекать самые прекрасные женщины на свете. Агафон даже глазом не моргнул. Тогда жители деревни, воспользовавшись тем, что Агафон, разморенный жарой, прилег вздремнуть, разошлись в разных направлениях и, несколько часов проплутав по лесу, встретились вновь. К месту встречи Агафон пришел одним из первых. «Мы, между прочим, за это не голосовали», – заметил он.
Миролюбцы непрерывно меняли место жительства, и наконец, спустя десятилетия невыносимых страданий и унижений, испытав самые невероятные лишения, заплатив за свое миролюбие расквашенными носами, проломленными черепами, грыжей и кровавым поносом, залитые мочой, которой их обильно поливали местные жители, они решили, что им придется лишить Агафона жизни.
– Тем самым мы изменим нашим принципам, – сказал один из них.
– Нет, нет, нет. Тем самым мы лишь отступим от них на секунду-другую. Надо будет бросить жребий, кому из нас это сделать.
Лишили они Агафона жизни или нет, я так и не узнала, поскольку меня, яйцевидный кувшин, единственное к тому времени достояние миролюбцев, забрал проходивший мимо спартанец, который изо всех сил ударил несшего меня в левое ухо, что повергло того в величайшее уныние, ибо он, страдая мучительной зубной болью, рассчитывал, что удар будет нанесен в челюсть.
– За деньги, – говорит Мариус, – нельзя купить то, что действительно хочется. Когда я был ребенком, у меня не было ничего. Тогда я этого не понимал. Почему-то считается, что иметь – значит приобретать. Да, у меня было ощущение, что мы недоедаем и мерзнем, но только теперь, вспоминая нашу холодную, темную комнату, я понимаю, каково нам было. Сколько сейчас ни ешь, за голодные годы все равно не наешься. Былого не вернешь. Ребенком я голодал, потому что у нас ничего не было, а сейчас, в старости, я вынужден голодать потому, что у меня есть все и я растолстел.
Мариус на диете – обхохочешься. Вместо пяти десертов ограничивается четырьмя. Сплошное лицемерие. Бывает, и от золотого слитка пахнет экскрементами – точно так же, как можно уронить золотую пылинку на кучу дерьма. От природы не уйдешь.
Мариус нервничает: он боится, что его люди могут выкрасть у него особняк и скрыться.
– За кирпичи можно ведь получить много денег, уверяю вас.
Роза приходит ко мне.
Кладет на меня руки, и я рассказываю ей, что делает любо-о-овь с предметом любви-и-и-и.
Любовь на расстоянии
Он любил игристое белое вино – но не шампанское. «Каждый раз, когда пьешь шампанское, даешь деньги французу», – говорил он.
Еще он любил, чтобы вино ему наливали молодые женщины – вовсе не обязательно стройные, или грудастые, или высокие, или блондинки. Он был неприхотлив. «И тебе не стыдно?» – спросили его однажды. «Жизнь коротка. Моя в том числе», – отвечал он.
У него была записная книжка с адресами всех женщин, с которыми он переспал (по понятиям сексуальных гигантов, их было не так уж и много), а также с адресами и с описанием многих женщин, с которыми он не спал, но за которыми ухаживал. Он посылал им поздравительные открытки на день рождения и на годовщину знакомства, а также скромные, но трогательные подарки, отвечавшие вкусам каждой в отдельности: тщательно подобранные серьги, роскошные наборы шоколадных конфет, редкие духи. Он очень любил делать покупки и часто приобретал подарок заранее, за полгода до дня рождения своей подруги, чтобы с его подарком не мог сравниться никакой другой.