Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е
Шрифт:
Она увидела меня и очень ловко отскочила и бросилась от меня вдоль по перрону.
На самом краю его она, не останавливаясь, прыгнула вниз, и после мы уже бежали, — я за ней, — по насыпи, совсем рядом с рельсами.
Потом совсем рядом я услыхал гудок паровоза и ощутил яркий свет его прожектора. Она метнулась вбок, через рельсы, и тут же мимо меня, все больше и больше набирая скорость, промчался поезд дальнего следования.
Когда он прошел, а потом исчез и затих вдали, я поглядел на кусты напротив, но ничего и никого не увидел, и кусты стояли тихо.
Тогда я побежал домой и уже у самого дома споткнулся обо что-то, упал, ударился плечом о камень и потерял сознание. Тут же, кажется, я встал, вошел в дом, лег в постель и сразу же уснул.
Я плохо помню, что
Во всяком случае, вскоре я вернулся в город, и жена вместе со мной. Она сказала, что у нас возник конфликт с дачным трестом и вообще ей там надоело, а детей она устроила в пионерлагерь.
На работе, в моем КБ, меня перевели из моего отдела в библиотеку — выдавать на абонементе техническую литературу. Они меня успокоили, сказав, что я просто переутомился, что это мне будет полезно и чтобы я не волновался и не думал, что это вроде бы из-за того, что я стал делать какие-то ошибки в расчетах. Конечно, какие там, к лешему, ошибки!
Позже к нам приехала погостить подруга жены, очень милая женщина со своим мужем. Она не то врач, не то зоолог, но вообще тоже очень милый человек. Они, надо сказать, живут в Новосибирске и там на периферии здорово зарабатывают. Он, например, каждый день таскает меня по кафе-мороженым, все время здорово меня веселит и все расспрашивает меня о моей прошлой жизни и о том, не помню ли я каких-нибудь, может, и кажущихся мне сейчас смешными огорчений в моем далеком детстве. В моем далеком детстве. Неплохо.
А завтра он обещал вызвать машину и отвезти меня в гости к своим друзьям, не то биологам, не то зоологам, не знаю точно. Милейшие люди, сказал он, очень внимательные.
1964
Борис Вахтин
Одна абсолютно счастливая деревня
Моей жене Ирине
1. Начало этой песни
довольно-таки длинной, теряется в веках, но начинается на склоне высокого берега синей реки, около этого леса, под именно этим небом. Царица-матушка Елизавета Петровна, отменившая смертную казнь и тем зародившая в нашем отечестве интеллигенцию, повелела двум староверам, Михею и Фоме, здесь поселиться, и они поселились, срубили себе избы, завели жен и детей, дети их размножились, избы их тоже размножились, поля расширились, стада выросли. А над всем этим заведением, размножением, расширением и ростом двигалась история по своим железным законам, так что жители сначала были крепостными и земли не имели, потом стали свободными, однако с землей было по-прежнему плохо, потом стали еще более свободными и получили земли в изобилии, после чего они достигли вершины исторического развития и по сей день пребывают в колхозах. Но не про историю тут речь. Сначала про корову.
Корова жрет чертополох нежными губами, мудро давая молоко для народа.
Корова похожа на деревню.
Ее величество корова сидела веками за прялкой, стояла пожизненно под ружьем от Полтавы до Шипки, только корона у коровы не на голове, а на животе и называется вымя.
У деревни корона тоже на животе.
Из труб городских не льется молоко, никакое заседание не даст сметаны, и жрать на асфальте корове нечего.
Корове вообще грустно, а тем более на асфальте.
Назвать женщину коровой — высшая похвала, но не в нашей стране, а в Индии. Потому что там у мужчин независимый темперамент.
— Мы имеем вымпел на Луне, а покоса там нет — грунт не тот, — объяснил соседу Постаногов, когда они думали вслух о жизни на других планетах.
— Совершенная целина там, надо представлять, — размышлял сосед.
— Богатая целина, — сказал Постаногов. — Начальство все предвидит.
— И не говори, — громко подумал сосед. — Вот опять, значит, корову иметь разрешили. Если что запретят, то потом обязательно разрешат, как же иначе.
— Терпеть не могу, когда человек суетится, — сказал Постаногов. — Глаза вытаращит, руки-ноги дергаются! Не человек, а какая-то
— Почему это я жужелица? — обиделся сосед вслух.
— А кто же? — спросил Постаногов. — Тут все продумать надо, а ты: «корова! корова!»
— А что тут думать, — сказал сосед. — Корова — она и есть корова.
— Начальство все предвидит, — сказал Постаногов.
— Я уже привык, что предвидит, — снова обиделся сосед.
— Вот и не суетись со своей коровой! — сказал Постаногов.
— Нету меня никакой коровы! — рассердился сосед. — Тридцать лет уже не имею никакой коровы!
— Твоя корова за тридцать лет знаешь сколько хлеба съела бы? — сказал Постаногов. — А мы травой кормись? Нет, не люблю я, когда человек суетится, не по плану живет.
— Почему это не по плану? — спросил сосед.
— А как же, — сказал Постаногов. — Вот через десять лет ты что, например, будешь делать?
— Это невозможно сказать, — сказал сосед.
— Вот и не имеешь плана, — развел руками Постаногов. — Так что зачем тебе корова?
— Какая корова? — спросил сосед.
— Вот которой нет у тебя, — сказал Постаногов.
— Ни к чему мне корова, которой у меня нет, — сказал сосед.
— Вот и не пускайся на хитрости, — сказал Постаногов. — Спокойно живи.
— Я уже привык спокойно жить, — сказал сосед.
Если подумать, в чем она, главная правда этой исторически сложившейся деревни, то тут она вся и есть в словах соседа, тихо сидящего рядом с Постаноговым на лавочке у забора и повернувшего к закатному солнцу дубленое лицо, поросшее твердой седой щетиной. Эта правда незамысловатая какая-то, даже ерундовая, в сущности, плевая, но, однако, главная, потому что течет река, зеленеет земля весной, неторопливо идут дожди над полями, неторопливо идут люди на поля, неторопливо идут годы сквозь деревню, как странники, что брели когда-то через деревню на поклонение святым местам, не находя здесь, чему поклоняться.
2. Коромысло
— Ничто так не выбивает меня из седла равновесия, как коромысло, — сказал Михеев, — возбуждая меня нестерпимо.
— Оно, конечно, ни на что такое не похоже, что может возбуждать, отнюдь, и не воображайте, форма его невинна, и материал его невинен, а вот возбуждает.
Как увижу коромысло, так хоть караул кричи. Но если закричать караул, то это будет в возбужденном состоянии ужасно глупо.
Я мог бы объяснить, что на коромысле носят ведра, в ведрах носят воду, вода в ведрах тяжелая, коромысло давит на плечи, плечи напрягаются, давят на спину, спина выгибается, давит на зад, зад выпячивается, давит на ноги, ноги выпрямляются, бедра напрягаются, а воду в ведрах на коромысле носят только бабы, а бабы бывают в деревне не только старые, попадаются и молодые, особенно раньше, когда нынешние старые бабы были молодыми и их было, естественно, гораздо больше, то есть молодых, которые теперь старые, потому что старых теперь больше, чем молодых, поэтому тогда молодых было больше, чем теперь молодых, и они больше носили воды на коромыслах, и плечи напрягались, спины выгибались, зады выпячивались, ноги выпрямлялись, но видишь, какое длинное получается объяснение, а я еще далеко не добрался до самого главного, а именно, что происходит со мной, когда я вижу коромысло и знаю, что на коромысле носят ведра, в ведрах носят воду, вода в ведрах тяжелая, коромысло давит на плечи, и происходит вот все то, что я мог бы объяснить, но не стану, потому что это надо было бы рассказывать всю жизнь, столько тут подробностей. А суть дела в том, что коромысло не потому так выводит меня из себя, что там вода тяжелая и так далее, а потому, что его часто носила на плечах и так далее вот та Полина, про платье и рубашку которой, украденные мной во время ее купанья в реке, я еще расскажу, как только распутаюсь с коромыслом. Она нырнула, я выскочил из кустов, схватил рубашку и платье, сбегал к иве, спрятал рубашку и платье в дупло и снова засел в кустах, а она вылезла из воды, искала-искала, искала-искала, я не выдержал и фыркнул в кустах, она бултых обратно, но это после, сначала кончу про коромысло.