Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е
Шрифт:
Николаю часто снилось во сне это. Но сейчас не во сне, а наяву перед ним стоял майор, ОН — ОН его страхов и бредов. ОН стоял и строго глядел на Одинцова, не мигая, бдительно, хотя усмешка таилась где-то в глубине лица.
— Я майор Наганов, — повторил он еще раз. — Будем знакомы, а-рес-то-ван-ный О-дин-цов!
4
«Арестованный? Я — арестован?.. Откуда он знает, что я — Одинцов?» Страх ворвался внезапно и властно. Страх был сильней,
Одинцов поднял револьвер.
— Не стреляет, — сухо сказал майор. — Я считал: пять выстрелов. Четыре здесь, один на лестнице. Убийства наобум. У вас нет патронов, Одинцов!
Николай знал, что есть еще один патрон. Как раз на майора. Щелк! — и готово… Шесть, а не пять патронов в револьвере…
— Не юлите, Одинцов! — крикнул майор и вырвал револьвер из рук Николая. Потом, ткнув дулом в ребра, сказал:
— Спускайтесь вниз. Оперативная машина уже ждет вас.
И отчеканил, точно вынес приговор:
— Убийца Одинцов!
5
По дороге в управление милиции Одинцов дрожал, пытался плакать. Слез не получалось, только хныканье. Майор брезгливо бросил:
— Не нюньте. Противно смотреть… Все равно не получится!
Когда машина остановилась, майор плотно взял Николая одной рукой за локоть, второю распахнул дверь и той же рукою, ребром ладони, но не слишком сильно, ударил по шее:
— Приехали, «мокруха»!
Николай и майор вошли в длинное здание, пошли по лестнице наверх, на четвертый этаж.
— В эту! — майор указал на обитую кожей дверь.
…Дверь отворилась послушно и быстро. Комната была освещена электричеством. Четверо мужчин сидели за столом и пили чай. Четверо, те самые, которых он только что убил. Двое лысых даже не успели вытереть кровь с головы, она подсыхала на их лысинах.
Николай хотел крикнуть, убежать — и не мог. Все четверо живых убитых дружно закачали головами. Николай услышал звон, настойчивый, долгий, нудный… Головы лысых превращались в звонки, они слились в один звонок, на чем-то настаивающий, пытающийся проникнуть куда-то вглубь, внутрь мозга…
…Одинцов проснулся от звона будильника ровно в семь часов утра. Протерев глаза, взглянул на циферблат.
— Ого! Семерка! Пора вставать! — и пошел умываться на кухню, где уже умывалась соседка Раиса Павловна.
— Здравствуйте! — сказал он ей привычно. — Здравствуйте!
— Доброе утро, — раздалось ему в ответ. — Доброе утро, Коля.
Одинцов не помнил своих снов. Пройдя пару кварталов, он свернул в Фонарный переулок и вошел в дом № 36, где незамедлительно поднялся на четвертый этаж. Толкнув обитую кожей дверь, безо всякого волнения, он вошел в комнату, где вот уже девятый год работал счетоводом, а с мая месяца — помбухом.
Четверо сослуживцев (двое — лысых) пили чай. Николай поздоровался и сел за стол: в конторе перед началом службы было принято пить чай.
Служба начиналась ровно в девять… Николай никогда не помнил, что ему снилось по ночам (спать днем мешала служба). А потому ничуть не удивился, когда в контору вошел человек в форме майора милиции.
— Наганов, — назвал он свою фамилию главбуху Ивану Пролетарьевичу Щукину. — Мне нужно навести кое-какие справки… У вас работал такой: Франкельштерн?
— Франкельштерн? — сказал Щукин, преданно взглянув на милицейского. — Работал. Да вы к товарищу Одинцову обратитесь, он теперь вместо него.
Одинцов встрепенулся.
— А как же?.. Пожалуйста, я сейчас все расскажу… Да вы садитесь, садитесь…
И Николай, не помня своих снов, любезно подвинул стул майору.
Продолжение следует
Ладушки
Венька
Ну и натворил делов наш Венька! Всех перепугал… В газетах о нем писали: уникум! Родился он у моей двоюродной сестры, у Нюши, — и сразу же девять кило! Богатырь, Илья Муромец, Чкалов, Шаляпин — басом кричит!
Нюше все завидовали, корреспондент из газеты приехал, портрет Венькин заснял. Нюшу щелкнул: мать-героиня, говорит, девять кило в себе носить — не шутка! В газете статья была… Я тоже гордый ходил: ведь Венька-то наш, Крысов, племянничек. Крысовская порода!
А на следующий день: вот тебе и на! Венька, вместо девяти кило, уже два пуда весит. Чудо! Как на дрожжах растет. Врачи не верят, не тот ребенок, говорят, метки сверяют, на весы тащат, снова взвешивают…
Ни в какую! Два пуда, да и все! За ночь Венька еще пуд прибавил да ростом выбухал целый метр. Дальше — больше… Растет себе Венька изо дня в день, растет и растет. Уж тут к нему из Академии наук приехали: консультанты, эксперты, профессора. Окружили колыбель, погремушки всякие показывают, буквы разные.
— Гу-гу, — говорят, — агу! Скажи, — говорят, — «А!»
А Венька лежит себе, на академиков — ноль внимания. Пузыри изо рта пускает, даже «гу-гу» не хочет говорить. Сообразительный: профессора ему гирю пудовую дали, так он ее шесть раз шутя поднял, глаза умные-умные. А ведь нет мошеннику и двух недель!
Лежал он, конечно, в отдельной палате, все рос и рос. И до двух метров вымахал и дальше растет. Через месяц: на тебе, господи! Вырос до трех метров и еще растет. Волосики светлые, курчавятся. Лежит, лопочет. Научили его все-таки профессора «гу-гу» говорить, спасибо науке.
Тут и случилось неладное. Приходит к нему утром медсестра Самосудова, несет кашу с мясом (кашей Венька питался и мясо любил).
— Венечка, — говорит, — агу! Гу-гу!
А Венька ей в ответ:
— Гу-гу!