Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
Внезапная боль у монарха во рту поселилась абсурдно — во время чихания пополудни.
Сперва было нечто — в новинку, потом оно вдруг — обнаглело, пошло, проникло сразу в обе скулы нарезвиться насквозь и врасплох испытать их на прочность и плотность и вызвать ярость Иллариона.
Перекошенный болью, монарх извелся метаться по кругу.
Монарх извергал оглашенные стоны.
— Боль! — орал он Андрюхе бешено. — Лови!..
— Кого?
— Кого поймаешь! Ее.
— Тут, извините, ничего нет. — Андрюха светил ему в рот фонарем интерьера.
— Нет?
— Я вашу полость одну только вижу порожнюю.
— Что делать? — орал он Андрюхе. — Лечи!..
— Выпейте водки, сядьте поближе к огню, все пройдет.
— Я непьющий…
— Вы некурящий…
— Да? Забыл.
И правда.
Коньяк и камин обуздали злодейку.
Действительно, боль отступила, когда монарх углубился мыслями в паранойю огня.
Зарево смыло на нет остатки землетрясения глобуса, где появились крылато-крысиной походкой мелкие каторжные чины… Всю жизнь они Алики… Те, кому верха не надо, держатся крепко за трюм и годны на подстилку для ног в онучах… Я лично люблю гибриды разума, не подстилки. Родинку-люстру, котлету-ресничку…
Снова намечена перетасовка всего, стало быть, обезьянника… В аккуратисты стремятся которые мушкой неслышно летают, у них и потомство — для тесноты, где нельзя даже дернуться, чтобы кого невзначай не поранить… Это кто сюда пришвабрился? Кто?..
В кабинке камина мелькнуло зловеще лицо Балалайкина Борьки.
Мелькнуло, пропало, но вскорости снова нарисовалось.
— А Ваша Светость опух, — изучая монарха, Балалайкин ехидно торчал из огня.
— Сгинь! — указал ему почему-то на дверь Илларион.
— Я проведать пришел, как меня уважаете.
— За что? Кого? Кто таков?
— Аль забыли, за что? Порол вас.
— Кто пророк? Ты пророк? Не слыхали такого пророка.
— Не пророк, говорю…
— А про что? Про творог?
— Я порол, говорю! Я порол вас — должны уважать.
— А случайный удар по спине не считается поркой, запомни.
— Нет, не скажите, считается. Вам сейчас нехорошо, стыдно, зачем ублажали меня, вильнув задом, и были потехой. Считается все.
— Ты — дурак! Я спасался, дурак.
— Эко вы без достоинства, помню, спасались, а кошка пропала. Но вы, Ваша Светость, сами сейчас помяукайте кошкой. Потом еще помурлыкайте. Как моя кошка мяукает, если соскучится, знаете. Мне вот интересно прослушать.
— Я мяукать, если соскучится?
— И помурлыкайте. Вам не в первой…
— Когда, тлен, я мяукал-мурлыкал?
— А когда за девушкой бегали — было?
— Но не перед тобой же было!..
— Передо мной вы еще не мурлыкали, а пока что виляли, но раз уж виляли, чтобы спастись, можете и помяукать и помурлыкать. Ага, покапризничаете, покапризничаете, покапризничаете и начнете. Небось уже наготове.
— Заткнись! Я — монарх, а ты — борода непрочесанная. Что делаешь в этой печке?
— Жду.
— Прочь ждать в другом очаге!..
— Начинайте.
— В противопожарную глушь отправлю тебя в заточение!..
Монарх замахнулся на Борьку флагом, а Борька, не мешкая, переместился по древку вперед на лодыжку монарха, кольнул его невидимым шилом в мясо. Монарх отскочил, ухватив старика за власяницу. Борька исчез и пронзил правый бок, объявившись опять. Борька стремительно менял позиции, нанося чувствительные удары по незащищенным кускам монарха. Илларион шмякнулся на пол, покатился к стене. Оттуда по тем же коврам тем же самым путем прикатился обратно к камину. Когда нахал Андрюха в новенькой пожарной каске влетел в кабинет по тревоге тушить самодержца огнетушителем, Илларион имени себя самого корчился перед камином, в который мяукал жалобы, как будто ему наступили глумливо на хвост, — золотые змейки и шустрые язычки огня резвились, бегая по монарху, ловили друг друга, прятались и появлялись опять, лишая парадный мундир его чопорности и дорогого сукна.
…Радуется купец, прикуп сотворив, и кормчий, в отишье привстав, и путник, в отечество свое пришед, тако же радуется и списатель книжек, дошед до конца книги, — так рассуждал мних Лаврентий в пятнадцатом веке.
Дошед до конца своих книжек, многие нынешние списатели тако же радуются получке за эту работу.
Кто просит денег.
Кто — славы.
И токмо мне за мой труд паки и паки не бысть ничего, я подопытный автор. Сотворив эту книжку, не сотворил прикупа. И вот развожу поднебесно руками — неужто живот свой сконча от неядения мяс свиных?
Сам виноват, глаголите вы, рекл бы про то, яко лепо живем.
Виноват, но, пожалуйста, не применяйте ко мне своей власти помочь образумиться силой. Про вас, яко лепо живете, напишу на большом правеже опосля — сказ мой буде чудно и не льстяче представлен. Вельми борзко десница писати почнет.
Но, дошед до конца этой книжки, цена коей грош, тако же радуюсь иному чрезвычайному случаю, — помнится мне от сего лба, как в прошлом столетии один очень добрый французский художник сказал мне в наше столетие о своих картинах, что каждая новая даже ценой в десять франков делает на десять франков богаче всю нацию.
И пусть мои дети и внуки, у которых я здесь ничего не украл и не отнял, тако же радуются, в отечество свое пришед.
Забывается всякая мера.
Смерть наша — ничто по сравнению…
В общем, ей нет аналога — ничто как ничто, ни на что не похоже.
Мы в одной связке с Илларионом идем ухмыльнуться плакату, где, когда смотришь издалека на него, тебя дразнит иллюзия.
«ТОВАРИЩЕСКИЙ УЖИН!»
А вблизи — там опять опечатка нашему зрению.
«ТОВАРИЩЕСКИЙ УЖАС!»
Искушенная в абракадабре текущих абстракций публичная масса приглашена сюда по-людски нас оплакать, а почему-то смеется во всю мощь утробы.
— Те, кто на меня самого хохотальники сверху разверзли, вы — цыц! — окрысился жженый монарх населения.
Конечно, предела веселью толпы не приблизил он этим окриком.
И даже — наоборот. Иные зеваки даже, наоборот, угрожали, что более не подлежат угомону, как еретики на сей раз. Иные продукты критической массы рептилий даже нарочно, как извращенцы, смеются торчком из окошек или нарочно прильнули к афере поступка весьма на весу. Какой-то старик одного плеча даже забрался в экстазе на шею соседу, который того хомута не заметил.