Коллекция страхов прет-а-порте

Литвиновы Анна и Сергей

– Спрошу, – пообещал журналист. И снова обратился к Лере: – А был у Сони кто-то еще, кроме Черкашина?

– Был, – поморщилась Лера. – Илюшка.

– А он чем знаменит? – заинтересовался Дима.

– А это Сонькина, как это она говорила… неземная любовь. Маньяк, в общем.

– Не понял? – озадачился Полуянов.

– Ну, мутный, короче, какой-то. Приходил на каждый ее показ, – с плохо скрываемой досадой объяснила Лера. – Всегда с цветочками. Дорогими. Подарит, глазами похлопает – и прочь. Даже ручку – и то не целовал. Боялся, видно, что Черкашин ему по ушам настучит.

– Платоническая

любовь? – усмехнулся журналист.

– Ха! Да где это видано, чтоб у Соньки – и платоническая! – не без злорадства хмыкнула Лера. – Ясен перчик, спала она с этим Илюшкой. Правда, редко. Ему это дело, говорила, особо и не надо. Он ей по полсвидания о неземной любви по ушам тер… И замуж звал. Очень Сонька стебалась.

– И сегодня этот Илюша тоже присутствовал?

– А куда ж без него! – фыркнула Лера. – Присутствовал. У самой черной икры, гад, стоял. Помнишь, Надь, я тебе показывала?

– А как бы мне его фамилию узнать? – поинтересовался Полуянов.

– Ой, точно не помню. Казарин, кажется. Но не уверена. Можешь у Марата спросить, – пожала плечами Лера.

– А Марат-то здесь каким боком? – не понял журналист.

– А он всем Сонькиным хахалям подробный учет ведет, – объяснила Лера. – Порядок такой, все уже привыкли. Каждого, кто на показе больше двух раз появляется, – остановит, расспросит, документы посмотрит.

– И они не возражают? – удивился Полуянов.

– А будут возражать – он на них службу охраны натравит, – объяснила Лера. – Мы ж, как Марат говорит, товар. Дорогой, штучный.

– Не обидно вам – товаром-то быть? – встряла в разговор Надя.

– А чего тут обидного? – хмыкнула Лера. – Обидно – если ты третий сорт. А если высший – то нормально.

– Да, это, конечно… – начала Надя.

Но ее перебил Полуянов:

– Девчонки, внимание: к «мерсу» мужчина подходит! Лера, смотри быстро – он?

– Он. Черкашин, – кивнула девушка.

Полуянов вдруг вскочил:

– Одну минуту, девчонки. Сейчас вернусь. – И бросился прочь из кафе.

– Куда он? – растерялась Лера.

Надя промолчала.

– Ну правда – куда? – повторила Лерочка.

– Ты что, совсем глупая? – фыркнула Надя.

– Считай, что так, – поморщилась Лера. И снова спросила: – Так куда он пошел, в туалет?

– И ты называешь себя высшим сортом? – закатила глаза Надя. Но все же смилостивилась, пояснила: – Ясное дело – пошел с Черкашиным знакомиться. Ты ведь ему сама предлагала!

Тут и Лера увидела: журналист вышел из кафе и торопливым шагом направляется к черкашинскому «мерсу».

– Я вообще-то шутила, – пробормотала девушка.

– Странные у тебя шутки, – немедленно пригвоздила библиотекарша. И поинтересовалась: – А почему бы Диме и правда с этим Черкашиным не поговорить?

– А потому, что Черкашин… Черкашин… – Лера понизила голос и закончила: – Он убийца… Не в том смысле, что точно Соньку убил, – а по жизни.

Встретила недоверчивый Надин взгляд и добавила:

– Сто пудов, мне Сонька рассказывала. Она сама видела…

За неделю до описываемых событий

Соня

Каждый раз, когда Черкашин вывозил ее за город, в свой коттедж, Сонька жалела, что коммунизм, который старательно строили ее родители, не состоялся. Тогда жили бы все, как ее папик живет, – на воздухе, с соловьями и «мерином» в гараже. Революционер Ленин ведь как учил: «От каждого по способностям, каждому по труду». Ну, и что, Черкашин очень уж способный? Или сильно больше трудится, чем ее родаки? Только и работы у него – шляться по мягким коврам казино да напускать на себя важный вид. Зато живет – будто элита какая, гордость нации. Забор – трехметровый, дом – фигуристый, со всякими витражами-башенками, а на участке, особенно если спьяну, – и вовсе заблудиться можно: и сосны, и кусты разные, и тропинки меж ними витиеватые. Ну а больше всего Соньку инсталляция бесила. Это Черкашин так свою гордость именовал – сам вроде придумал и спроектировал: речка, которая ходит по кругу (воду гоняет хитро скрытый насос), а посредине – островок, и на нем голая мраморная баба с кувшином, богиня, что ли, какая-то.

Черкашин от этой своей богини фанател не по-детски: и завтраки, как он говорил, «под ее божественной сенью» устраивал, и для секса на дурацкий остров лазить приходилось. Та еще радость: холодный взгляд мраморной бабы, мутные от кайфа глазенки Черкашина и комары, ясное дело, слетаются на воду со всей округи. А в траве (взять подстилку папик тоже не позволял, чтобы, видите ли, «единения с природой» не нарушить) – в избытке всяких муравьев и прочих ползучих тварей. Но сколько ни пыталась Сонька от «островной любви» отбиться, не выходило никак, папик только злиться начинал.

Хорошо, что в черкашинский коттедж часто ездили не вдвоем – в такие-то дни от папика с его фантазиями эротическими хоть на стенку лезь, – а еще и с Зыряниным (ну и, ясное дело, с его девицей).

Зырянин приходился папику «школьным другом» – как выпьют, начинают мусолить: то вспоминают, как классный журнал в конце четверти сперли, то хвалятся, кто сколько раз в школьном спортзале, под конем, с девицами обжимался. Слушать противно. И еще противней – представлять папика подростком, с прыщами и в школьной форме. (Маманя говорит, в старые времена весь молодняк смотрелся хреново, особенно парни. Ходили поголовно в серых костюмчиках и с перхотью, потому что хоть и ждали коммунистического рая со дня на день – а шампуней хороших тогда в продаже не было.)

Папик-то и сейчас, хоть при деньгах да при личном косметологе, и то не красавец, а уж подумать, каким он в школе был, сразу дурно становится…

Сонька отроков вообще не жаловала. От ровесников, давно заметила, даже запах неприятный: спермы у них много, использовать не в кого – видно, застаивается продукт, и потому от всего организма воняет.

А быть при Черкашине, спору нет, совсем неплохо – покладист, и руки распускает только уж с очень большого бодуна. И еще повезло: папик бездетный, и потому с ним капризничать можно – он неопытный. Не знает старичок, что плакать, просить конфетку – это у детей просто забава такая. И если б ей предки каждый раз сластей отсыпали столько, сколько она требовала, – всей семье пришлось бы голодной сидеть. Ну а Черкашин, как Соня губы надует, – тут же пугается: «Ох, не плачь, деточка!» И тут уж – дело техники, что с него сдаивать: хоть сумку фирмовую, новую, хоть тех же баксов «на конфетки».