Колокола Бесетра
Шрифт:
Его желание покурить кажется ей добрым знаком. Оказывается, она все же не в силах следить за ходом его мыслей. Крепкий дым вызывает кашель. Он упрямо дымит еще минуту-другую, но потом сдается.
— Для первого раза достаточно.
— Ну как, вспомнили вкус?
Как бы там ни было, но в комнате теперь появился новый запах.
Ему дали бульона, протертой брюквы и смородинного варенья. Смородинного варенья он не ел лет тридцать и теперь удивляется почему.
Могра подремывает, не чувствуя ни печали, ни радости, ни надежд, ни отчаяния. Это самый непонятный
Лина так и не позвонила. Явно нашла себе для общества приятельницу или приятеля, а может, и нескольких сразу. Она любит валяться в постели, окруженная гостями. На завтрак, скорее всего, ограничилась чашечкой кофе и чем-нибудь из фруктов. Примерно раз в месяц она начинает подумывать о самоубийстве.
Не так часто, но Могра тоже приходили в голову подобные мысли. Он даже приходил к убеждению, что рано или поздно это с ним случится, но такая перспектива не удручала, а, напротив, даже утешала.
А значит, что бы ни случилось, всегда есть выбор, возможность уйти самому.
По его мнению, в таком поступке нет ничего трагического. Он просто выходит из игры. Никто не может отказать ему в этом праве.
Часом позже он то склонялся над талером, критикуя верстку последнего номера, то сидел у себя в кабинете так, как на карикатуре, с телефонной трубкой в каждой руке, а перед ним стояла озабоченная секретарша, и Фернан Колер, как обычно, держался за ручку двери.
А они-они живут везде: и во дворе с геометрически правильно подстриженными деревьями, и во всех полутемных закоулках, где кровати стоят чуть ли не вплотную друг к другу и снуют медсестры и практиканты.
И он живет, этот человек его возраста с сутулой спиной и отвисшей челюстью, который, словно загипнотизированный, медленно шагает по аллее в сопровождении внимательного санитара.
Неужто же все это ничего не значит?
В бледно-зеленой записной книжке нет упоминания о двух нанесенных ему визитах, словно они прошли для него бесследно, хотя в любой другой день Могра не обошел бы их молчанием.
Наверное, теперь к нему стали пускать посетителей без всякого разрешения, поскольку Колет постучалась в дверь, а его никто не предупредил. М-ль Бланш поспешила навстречу этой коренастой, неловкой, довольно плохо одетой женщине в ортопедической обуви.
— Пусть войдет, — проговорил Могра.
И спустя несколько секунд добавил:
— Разрешите представить: это моя дочь.
Колет располнела. Лицо ее расплылось, и теперь она стала похожа на женщин из простонародья, которые лет в тридцать пять вообще теряют возраст.
— Добрый день, — бросает она в сторону его кресла.
Колет никогда не зовет его отцом или тем более папой. В детстве она упрямо считала его чужим, подогреваемая теткой, которая не выносила Могра. И тем не менее она обращается к нему на «ты».
— Я не помешаю?
Она смотрит на него против света, потому что он сидит перед окном, и, лишь усевшись на стул напротив, имеет возможность разглядеть его лицо.
Другие — Одуар, Бессон, Клабо, м-ль Бланш, — словом, все, кто заходил к нему в палату, старались не показать вида, что заметили, как он изменился. Колет первая высказывает свое удивление:
— А ты похудел… А я только вчера, совершенно случайно, узнала от доктора Либо, что ты здесь…
Она держится более раскованно, чем когда навещает его в редакции. В голову Могра закрадывается скверная мысль: а что если для его дочери это своего рода реванш — видеть, что он еще более беспомощен, чем она?
— Ты очень намучился?
— Нет, это хвороба не слишком болезненная.
Они разговаривают как чужие, хотя и обращаются друг к другу на «ты». Им всегда было нечего сказать друг другу, а может, просто не удавалось. Она смотрит на него внимательнее обычного и не столько как на нелюбимого отца, сколько как на нового для себя человека.
— За тобой хорошо ухаживают? По мнению моего шефа, профессор Одуар лучший невропатолог Франции и попасть к нему в больницу — большая удача.
Она осматривает убогую комнатенку с облупившимися стенами, видавшее виды кресло, на котором он сидит.
— Обстановка, наверно, для тебя непривычная…
И тут же начинает подтрунивать над собой:
— Я знаю, к больным не принято приходить с пустыми руками.
Посетительницы, которых я видела в коридорах, несли апельсины, виноград, конфеты… Но я не очень-то представляю себя входящей к тебе со сластями.
Постепенно Колет становится менее некрасивой. Лицо у нее все такое же заурядное, но теперь, когда от него уже не ждешь блеска молодости, оно кажется приятнее. Почему она так редко улыбается?
Проследив за взглядом отца, она смотрит на двор, на стариков в серо-голубой больничной одежде, которые опять сидят на скамейках или неспешно прогуливаются.
— Это заставляет меня вспомнить о нашей маленькой клинике. Конечно, никакого сравнения и быть не может… У нас все очень скромно, ведь и дотации мы получаем крошечные.
Могра тоже смотрит на дочь внимательнее обычного.
— Теперь ты понимаешь, почему я так увлечена своей работой? Представь, что вместо этих стариков — дети, которые и пожить-то не успели…
Ну еще бы! Уже давно Могра с большим подозрением относится к мужчинам и женщинам, которые жертвуют собой. Еще в Фекане он испытывал инстинктивную неприязнь к деятелям из благотворительного общества для детей и подростков, куда ходил одно лето.
Он не любит всяких там апостолов, дам — патронесссловом, всех, кто крутится вокруг благотворительных организаций. И подозревает, что все они занимаются самолюбованием, считая себя лучше других.
Неужели и Колет такая же? Раньше Могра так и думал. Он даже был убежден, что она только ради того, чтобы его пристыдить, поселилась в унылом предместье. Ему казалось, что он угадал ход ее мыслей: «Я могла бы брать у отца денег сколько захочу, окружить себя роскошью, одеваться у дорогих портных, бывать там же, где бывает он, и там за мною стали бы ухаживать, потому что я его дочь. Но я отказываюсь от всего этого».