Колонии любви /Сборник рассказов/
Шрифт:
Я была в опере, конечно, на «Травиате». Я иду по следам историй вроде нашей, Альбан, все они должны доказать мне, что подобная любовь невозможна. У Виолетты и Альфреда нет никаких шансов, и я бы, конечно, опять расплакалась, если бы за мной не сидели в золотом бархате две ужасные венские дамы и не шушукались: «Да, этот Каррерас, он только петь и умеет!» В опаснейшие моменты нас всегда спасает банальность. Когда ты захотел поцеловать меня после того ужина, у меня вдруг упала серьга, мы одновременно нагнулись, стукнулись головами и засмеялись. Я не хотела целовать тебя, Альбан, я хотела смотреть на тебя и любить тебя, а больше всего на свете я хотела бы посадить тебя под стекло, чтобы ты не испортился так быстро.
В церкви Святой Марии от ангелов старик мыл кафельный пол, когда я
В Вене, пожалуй, нет ни сантиметра земли, не обагренного кровью. Даже в церквах развешаны военные вотивные доски: «В память об Императорском королевском конном артиллерийском полке и его погибших в 1850–1918 гг.», «Памяти Императорского королевского драгунского полка имени императора Франца I и его павших в 1768–1918 гг.», «На вечную память об уланском полке № 1 и его погибших в 1791–1918 гг.» Нобелевскую премию этому городу Вене за уныние, поражение, тоску! Я рада, что приехала именно сюда, как смогла бы я вынести что-либо веселое после этого лета с тобой!
Чем я занимаюсь целый день? Я гуляю по холодному городу, время от времени отогреваюсь в кафе, захожу в церкви, в музеи, размышляю, не размышляю. Однажды в конце лета я вдруг ощутила такую потребность увидеть тебя, что у меня — а это случилось в центре города — от муки брызнули слезы из глаз: только один взгляд на него, только увидеть, как он движется, — и в это самое мгновение я действительно увидела тебя, выходящего из модного магазина с тесно прижавшейся к тебе молодой девушкой. Я втянула тебя в себя глазами, я вдоволь нагляделась на тебя. Нет, молодая девушка не мешала мне, я не ревнива, ничего не хочу от тебя, лишь бы ты был, был таким, как тем летом. Теперь, Альбан, ты меня больше не интересуешь. Ты был самой сильной, самой страстной и самой краткой любовью в моей жизни. Может быть, и последней, но я не задумываюсь об этом.
В трескучий мороз Венское Центральное кладбище — это большой тихий парк, по которому шмыгают зайцы. Один раз в год кладбище закрывают для родственников и предоставляют для охоты в распоряжение «верхней тысячи» — с покоем для усопших покончено, а зайцев, фазанов, диких кошек и косуль ждет смерть. Я была в еврейской части кладбища и видела косулю, стоящую на могиле Шницлера. Она смотрела на меня серьезно и безбоязненно, я бы с удовольствием покормила ее, но у меня в руках была только охапка покрытых снегом цветов, украденных со всех свежих могил, их я хотела отнести тому, кому они полагались, — Шуберту. Я долго простояла перед его могилой и пропела себе и ему все, что еще помнила из него наизусть, и мне очень бы хотелось, чтобы ты был рядом, твоя рука в кармане моего пальто, запах миндаля, исходящий от тебя, твой голос, который поет вместе со мной. Я романтична, да, но не настолько, чтобы поверить твоим любовным клятвам, Альбан, или захотеть им поверить. Я была в ужасе и испуге из-за твоей выходки на концерте, когда ты внезапно во время исполнения музыки положил руку мне на колено и сказал: «Теперь ты никуда не денешься и выслушаешь меня. Я люблю тебя. Мне безразлично, кому сколько лет, я люблю тебя».
«Наш Бог самый могущественный!» — написано на черном, безымянном, ничем не украшенном надгробном камне, такое впечатление, что здесь похоронен бродяга. Мария Анценгрубер, мать поэта, лежит неподалеку отсюда и терпеливо сносит раздающийся каждые десять минут грохот трамвая № 71 на пересечении Главной улицы и Зиммеринга. Сам король поэтов красуется на главной аллее, на его мраморной голове сидят ищущие пропитания вороны.
Две женщины стояли перед могилой с надписью: «Здесь покоится с миром господин Антон Шрайбер, начальник Главного императорского королевского линейного управления по продовольственным налогам, на пенсии. 1839–1901».
«Вот-вот, — сказала первая с венским выговором, — что есть человек? Да ничто». А вторая добавила: «Иной воображает о себе Бог весть что, а в конце получает всего лишь могильный камень».
Посещение кладбища, где заканчиваются все любови, что бы там ни утверждали поэты, взбодрило меня, и вечером я пошла в Бургтеатр; там я посмотрела невыносимый фарс, где Паула Вессели возникала из люка, «как символ надежды», произносила пару патетических фраз и после каждой реплики быстро закрепляла свои зубные протезы. Через взятый напрокат бинокль «Made in USSR» я видела ее увядшее лицо, а в конце пьесы все запели: «Маленький бог любви все шутит с нами свои шутки, едва коснется сердца он, как упорхнет через минутку».
Я начинаю забывать тебя, Альбан. Я снова весела. Этим летом я еще раз влюбилась так, как это возможно только в ранней юности, но я не попалась на эту удочку. Я не поверила тебе. Я вовремя ушла. Почти вовремя.
Спустя много лет я снова посмотрела по телевизору феллиниевский «Амаркорд», это фильм, который начинаешь понимать только с возрастом, когда все в жизни обретает иную ценность. Аурелио и Миранда, родители героя, сидят за завтраком, и Аурелио говорит: «Каждый раз, когда я вижу яйцо, я могу рассматривать его часами и всегда спрашиваю себя, как это природа смогла создать такое совершенство». А Миранда мягко отвечает: «Но ведь природу создал Бог, Аурелио, а не такой дурак, как ты».
С таким вот Аурелио я бы хотела стариться, но не с таким баловнем богов, как ты. Я хотела бы состариться. Я бы не хотела быть молодой рядом с тобой, этому меня научило прошедшее лето. И как тихо сидит Аурелио и поглаживает рукой скатерть, когда Миранда умирает… это любовь, Альбан, а не твое горячее дыхание. А не твои слезы, твои письма, твоя борьба за женщину впервые в жизни — и это ты, по которому женщины сходили с ума. А та, которая, как тебе кажется, любит тебя, почему она не хочет? Смешно. Ты выглядел злым-презлым, грубым и глупым, ты не мог понять, что существует любовь, которая не имеет права быть взаимной.
В театре «Метрополь» артисты выступали в рамках народных требований против осушения болот и строительства гидроэлектростанций под Хайнбургом. Прибыли борцы за болото, которые даже при таком холоде сначала терпеливо ждали снаружи; они вошли в жарко натопленный театр в своих парках, перуанских пуловерах со звериными мотивами и шапках с вязаными наушниками, с сумками из джута, бакенбардами и мудрыми улыбками, прославляемые, как последние на земле герои. Они пили из всех рюмок подряд и заставили уважать себя. Я позавидовала их ангажированности. Кроме моих собственных дел, меня ничто не могло взволновать. В Новой галерее в Штальбурге, в запущенных окрестностях Вены, висят на гигантских стенах прекраснейшие картины — тихие коричневые пейзажи Каспара Давида Фридриха, внутри которых я бы хотела очутиться и немножко прогуляться, чтобы потом исчезнуть вдали; прерафаэлитская «Медея» Ансельма Фейербаха и два его автопортрета: на одном — неприветливый вспыльчивый человек с бородавкой на левой щеке, на другом красивый художник с подкрученными усами и тлеющей сигаретой; он выгодно изображен с правой стороны, без бородавки. Против всякой логики обе картины повешены далеко друг от друга, поэтому их не удавалось сравнить, хотя было бы забавно. Здесь же висят сценки Макса Слефогта, как бы вышедшие из драм Шницлера, автопортрет Ван Гога с колючими глазами и его зеленая-презеленая картина с красными маковыми точками — «Долина Овера»; а вот и Сегантини, которого я так давно искала: «Плохие матери». Широкая равнина, снег, темно-синие силуэты гор, пара вершин освещена солнцем. На заснеженном поле — дерево, склонившееся под ветром, ясно чувствуешь, как холоден этот ветер; в ветвях женщина с обнаженной грудью, шлейф ее волос запутался в сучьях, у груди лежит ребенок, но она не поддерживает его руками. Это сюжет одной из буддистских легенд: детоубийцы должны, бредя по снежным полям, кормить своих детей.