Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Переводить было довольно легко. Привыкшие к вольному выпасу летом, кони и за зиму не отвыкли слушаться табунного вожака и верховода, огненного жеребца Дуба. Куда он, туда и табун. Дуб вдруг задурит и погонит напрямик — и остальные за ним.
Алесь отпустил людей ужинать, а сам в последний раз осматривал новые конюшни, а потом пошел по старым, чтоб после Змитер, Логвин и другие управлялись уже без него. Он хотел помыться, побеседовать с матерью и ехать в суходольское собрание. Майка сообщила, что братья и Наталья сегодня гостят у Клейны, отец остался дома и она будет в собрании только с матерью, а возможно, и одна.
Алесь тосковал без нее. И потому торопился, хотел сегодня решительно поговорить с Михалиной и как-то рассечь мережу, в которой они так давно запутались.
Дуб был отяжелевший уже, но все еще могучий дикарь. Косил кровавым оком и пугал, задирал верхнюю губу, показывая зубы.
Алесь как раз потчевал Дуба подсоленным ржаным сухарем, когда за стеной прозвучал и резко оборвался бешеный цокот копыт.
Дуб озоровал и не хотел брать. Встревоженный Алесь оставил его и пошел было к выходу, но в этот момент в конюшню ворвался красный от ветра и волнения Павлюк Когут.
— Что? — спросил Алесь.
Павлюк хватал ртом воздух, словно бежал он, а не конь. Наконец вымолвил:
— Раубича пошли громить!..
— Кто?!
— Люди Корчака.
— Ты что, сдурел?
— Да… Да… Убивать будут.
— Да не за что его!
Павлюк не мог знать о разговоре в челнах, когда Кондрат, страдая за дядькованого брата, навел людей Корчака на имение Раубича. Не знал он и о большом плане нападения, который вынашивал в душе бывший пивощинский мужик.
А Кондрат и Андрей ничего не знали о тайном мире между Алесем и Михалиной.
Произошло же вот что. Корчаку очень нужно было оружие. И ему, как и предвидел Иван Лопата, никак не удавалось поднять большое количество людей. Слухи о близком освобождении заставляли каждого притаиться и ожидать, как мышь под веником.
Не стоило ломать шею, когда все равно крепостное право вот-вот будет отменено.
Большинство мужиков ушло от Корчака по домам, хотя и помогали — «на всякий случай, а вдруг да понадобится». С четырьмя десятками людей он отсиживался в пущах.
О нем начали говорить — нестрашный. Ему позарез нужно было оружие. Черный Война, встретив однажды на лесной стежке всю гурьбу, издевательски поехал прямо на нее, лишь положив руку на пистолет и сверля людей подозрительным взглядом. Богдана боялись: «Словно сам черт ему помогает. Не иначе — оборотень», — и уступили дорогу.
А Богдан язвительно улыбнулся, вытащил пистолет и бросил:
— На, атаман. Возьми. На бедность.
Такого Корчак вынести не мог. Этот один наводит страх на всех столько лет! И месяца не проходит, чтоб молва не принесла новость: «Напал один на полицейский пост… Застелил… Коней отбил и раздал…».
И Корчак, помня слова Кондрата, решил: «Раубич — будущий родственник Ходанских… Не стережется… Есть оружие… Одобрение и поддержка со стороны Когутов, а значит — и озерищенцев».
На Кроера идти было не по зубам: у того все еще сидели черкесы… Большой поход начать тоже нельзя: войска всюду. А Раубич не стерегся.
Корчак и так и этак тасовал карты. Выпадало одно — идти на Раубича.
…Ничего этого не знали Алесь и Павлюк. Недоумение владело Загорским.
— Откуда знаешь?
Павлюк, видимо не подумав, ляпнул:
— Стою с Кахновой Галинкой у тына…
— Что? С Кахновой?
Павлюк залился румянцем.
— Как же это ты так?… У собственных братьев… Ты как им теперь в глаза смотреть будешь?
И тут Павлюк рассердился:
— А что?! Сами виноваты. Друг другу дорогу уступают. Она мне сказала: «Обрыдли мне они, Павёлка…». И потом — люба она мне…
И тут юмор ситуации дошел до Алеся. Загорский захохотал.
— «И восста брат на братов, а племя на племя». Ничего, не было б хуже.
Сурово бросил:
— Дальше. Стоишь ты, значит, с Кахновой Галинкой…
— Оставь… Так вот, стою я, значит… Тьфу!.. И слышу, идут люди. А навстречу им человек поднялся на гребле…
Павлюк умолчал, что встал навстречу людям Петрок, любимый Галинкин брат.
— «Проследили, — говорит. — Раубич большинство людей на фест[144] отпустил. С ним в имении человек восемь». — «Хорошо, — говорит один из тех. — Двинем». — «Хлопцы, — говорит тот, что подошел, — вы хоть душ живых не губите. Сами души имеете». — «Цыц, не заедайся». Да и двинулись.
— Давно пошли? — побледнев, спросил Алесь.
— Подавно. Больше часа.
Майка могла еще быть там, Майка могла не успеть уехать… И еще он вспомнил глаза Яроша, темные глаза без райка, которые испытывали… Это отец Майки. Это просто Человек, живой, и слабый, и сильный. Одно неукротимое желание росло сейчас в душе: быстрее, быстрее спасать…
— Что же делать? — бормотал он. — Что же делать?
И вдруг понял, что делать. Снял со стены двустволку сторожа, патронташ.
— Сейчас ты поможешь мне, а потом… кликнешь людей здесь и поскачешь на Чекан. Раткевич теперь на хуторе. Поднимай всех. Скажи — Раубичи гибнут.
Стал выводить, на ходу надевая уздечку, огненного Дуба.
— Отваливай дверь.
— Что ты задумал?
— Потом будешь спрашивать. Отваливай.
Двери скрипели, отлетая от косяков, ударялись с лязгом о стены. Из конюшни доносилось ржанье.
— Как только крикну, гони коней! — крикнул Алесь.
— На глум? Перебьются же!
— Моя забота.
Спустя несколько минут в загон, словно поток лавы, начала вытекать лошадиная масса.
Удивленные неожиданной, во тьме, свободой, возбужденные кони вначале тихо. А потом громче и громче стали ржать, пока ржанье не превратилось в хаос звуков. Горячие двухлетки носились вокруг табуна, взбрыкивали и хватали храпами друг друга.
И Дуб, словно поняв, что происходит непорядок, заржал тоже, гневно.
Алесь видел, как кони подняли головы на тонких шеях и замерли. Слабый свет молодого месяца мерцал в настороженных глазах.
Время! Загорский медленно тронул Дуба, а за ним, так же медленно, стал выплывать со двора табун — сто восемьдесят голов.
Нельзя было гнать, как этого ни хотелось. Кони могли броситься и разбиться о бревна забора вокруг конюшни.
Оглянулся — последние из табуна миновали ворота. И только теперь подумал, что поспешил и сделал плохо, не оседлав Дуба. Придется ехать охлюпкой, как в ночное.