Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Пан Юрий был во всем белом. Белые кабти,[141] белые кожаные штаны, белая шуба, подбитая горностаем, белая, тоже горностаевая, шапка с заломленным верхом.
— А чтоб из вас дух, — сказал он внезапно. — Так вот, сам не проследи… Пиявки датские где?
— Вон стая, — кивнул Карп.
— Еще одну, — сказал пан Юрий.
Снял шапку. Рассыпались блестящие белокурые волосы.
— Жарко.
— Выпил, что ли? — спросил Раткевич.
— Что я, такой дурень, как у твоего отца дети? Просто жарко. Вот-вот весна.
— Узрел, —
— Хлопцы, хватит жрать! А то как бы потом Андреева стояния не было, — пошутил пан Юрий. — Давайте собираться.
Повели на смычках собак. Звонко заржал в свежем утреннем воздухе конь.
— Быстрее, хлопцы, не терпится. Змитер! О, хитрая бестия Змитер! Но-но, Змей! Давай настоящего коня.
— Да… я… оно… думал… чтоб Змей… Хай бы ён…
Синие хитрые глаза отца смеялись. Он скопировал Змитра:
— Хай бо ж но ён… гэна.
Вокруг захохотали.
— О то ж бо яно табе и е, — важно закончил отец.
От него так дышало здоровьем, силой и радостью. Движения сделались точными и ловкими, как прежде.
Подвели белого жеребца. Пан Юрий легко взвился в высокое седло. Поискал ногой петлю и вставил в нее рукоять рогатины.
Теперь, с ружьем за плечами, с рогатиной, похожей на древнюю пику, загорщинский пан напоминал средневекового воина. Подобранный, ловкий, легкий в седле — залюбоваться можно.
— А кто это там требухой трясет? Известно кто — Раткевич. Своячок младшенького рода, чтоб уже дух из тебя, чтоб…
Подскакал к саням, в которых семеро из младших сидели спинами друг к другу.
— Что вы, на суд едете?
И полетел к воротам, исторгнув на скаку из рога морозную серебристую трель.
…Мимо него проезжали всадники, и конь горячился под ним. И холодный воздух был такой сладкий, что чуть не разрывал мощную грудь пана Юрия.
Увидев Алеся на крыльце, отец улыбнулся:
— Оставайся счастлива! Следующий — твой!
Цокот копыт. Ясные звуки рога. Снежная пыль.
Поляна лежала на пологом склоне, вся укрытая весенним уже, но все еще глубоким, по грудь, снегом. Вокруг стояли заснеженные деревья пущи, грезили, вознося головы в неяркое небо. Ночью еще подвалил снег, засыпал все следы и муравейники, но соки[142] говорили, что медведь не покидал протоптанного их лыжами круга. Круг был что-то сажней триста в радиусе.
Зверь, свалив очередного коня, спал уже вторые сутки.
Прямо перед собой, в далеком конце поляны, пан Юрий видел выворотень огромной ели.
Ель свалило давно, под ней успел вырасти кустик крушины. И как раз рядом с этим кустиком был лаз в берлогу и сбоку небольшое отверстие для дыхания: на верхушке кустика цвела изморозь.
Поляна не была ровной и чистой. На ней росли три или четыре семенника, а под ними были то ли сугробы, то ли заснеженные муравейники. Удивляться, что берлога на таком открытом месте, не приходилось: глушь и дебри вокруг были страшные — глаз выколешь, да и болота летом не позволяли пройти сюда.
Загонные с бубнами и трещотками,
Надо было оставить между медведем и стрелками приблизительно то расстояние, на котором находился теперь от берлоги пан Юрий, — саженей тридцать.
План был таков: зверь побежит на загонщиков, и тогда по сигналу сока на дубе цепь загонных поднимает шум и грохот, будет бить в бубны, кричать, трещать трещотками и стрелять в воздух. Зверю ничего не останется, как бежать прямо на посты.
Охотники бросили жребий и разошлись по номерам.
Пан Юрий, как хозяин охоты, мог выбрать то место, которое хотел. И он выбрал это. Немного схитрил.
Он был почти уверен, что зверь побежит на него, потому что как раз за его номером к поляне подходил большой овраг, так густо заросший деревьями и кустарниками, что и теперь трудно было что-нибудь рассмотреть в нем. Зверь побежит искать спасения, конечно же, только сюда.
Справа, саженях в двадцати, стоял на пятом номере Януш Бискупович, слева, на том же расстоянии, седьмой номер занимал Юлиан Раткевич. Сквозь кустарники была видна его длинная, как колядная свеча, фигура.
Юлиан словно врастал в землю — притаптывал снег вокруг себя и углублялся в него. Наконец на поверхности осталась только верхняя часть туловища. Юлиан взглянул на Загорского, и тот подумал, что Раткевич нервничает.
Сок «кугакнул» с дуба: видимо, подали сигнал, что края загонной цепи вот-вот сомкнутся и тогда в кругу останется почти вся лыжня.
Карп, седоусый и хмурый, шел к пану Юрию на широких лыжах: проверял всех. Скользил легко, лохматый, как лесной дух.
— Тролль, — тихо сказал пан Юрий и рассмеялся дню Карпу, заснеженным деревьям и легкости в себе.
— Пане, — хриплым и одновременно звонким голосом сказал Карп, — я стану между вами и Юлианом. И туда, и сюда смогу подскочить.
Он знал, что пан Юрий не любит помощников, и маскировал возможную помощь. А что она понадобится, знал по месту, на котором стояли шестой и седьмой номера.
— Как хочешь. Только держись ближе к Юлиану.
Карп отошел немного ближе к Раткевичу и присел на корточки.
Пан Юрий успел подумать: «Квочка», — и снова тихо рассмеялся. Снега, родная пуща, тени людей, махровая цветень изморози на крушине, свежий холодок.
Кровь от всего этого была как шампанское. Казалось, что в ней бушуют, кипят и с тихим звоном исчезают серебристые маленькие пузырьки радости.
…Началось. Два овчара на лыжах стали поодаль от выворотня. Пращи в руках, камни в сумках. Крутят… Раз… Два… Точно черти… Ну еще бы, с двадцати сажней могут попасть в висок. Бьют по выворотню, чтоб камни падали в берлогу.