Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Аудитория взрывалась криками:
— Позор! Мозги лыковые! Вон! Вон!
Свист, казалось, рушил стены и заставлял дрожать стекла.
Они стояли на перроне и, как всегда в последние минуты, не знали, о чем говорить.
— И все же это ребячество, — сказал Кастусь. — Мужики с голоду едят траву, а ты ради сомнительного удовольствия свести счеты с этой старой обезьяной вылетел.
— Пускай они мне с двумя дипломами соли на хвост насыплют, — ответил Алесь. — Что же, по-твоему, позволить ему и дальше отравлять мозги и доносить? А так его убрали. Да и из хлопцев теперь никто такому бреду не поверит.
— Хорошо, что Гриму не выдали.
— Попустительствовать Рунину было нельзя. Стерпели б это — стерпели б и большее.
Кастусь покусывал губы и вдруг захохотал.
— Дураки вы… Дураки, но молодцы… Кашу — моноклем.
Второй удар колокола разорвал холодный воздух.
— И в самом деле ничего не произошло, — говорил дальше Кастусь. — Выперли эту сволочь, посмеялись. Дипломы — у тебя. Я это, собственно говоря, потому, что скучно мне будет. Но ничего. Может, это и к лучшему. Нужно работать на местах. Многие хлопцы даже оставили университет, идут волостными писарями… Работай и ты, брат. Надеемся.
— Буду, — искренне ответил Алесь.
Из вагона вылез мрачный Кирдун.
— Время прощаться, панич.
— Как, Халимон, едешь, значит?
— Еду, — буркнул Кирдун. — Кто вас теперь кормить будет? Мне-то ничего, а панич вот третьего университета не кончил. Говорил ему, не связывайся. С орех того добра — на три дня запаху. А все вы. Вы панича сбиваете.
— Брось, — сказал Кастусь. — Обнимемся, что ли?
Кирдун вытер глаза.
— Да что мне, самому вас не жаль? Молодые такие, а без жизни живете…
— Увидимся, сказал Алесь.
— Увидимся. В деле.
Паровоз дышал паром на низкое солнце, и оно, попадая в седые клубы, меняло цвет. Делалось ядовито-зеленым.
Старый Вежа встретил внука холодновато.
— Отучился? Ясно. Как говорят, с прэндким поврутэм.[137]
— Выгнали, — сказал внук. — Ну и сволочи!
Дед притворился удивленным, Даже головой покачал, словно удивляясь наивности и неосведомленности внука. Начал терпеливо объяснять:
— Мы нация большая, и мелкие сволочи нам в государстве совсем без надобности.
Кирдун, который вместе с Алесем получал взбучку — «зачем допустил»? — вдруг начал ворчать. Осмелел в Петербурге, слушая беседы Алесевой компании.
— Хватит уже ему учиться. И так умнее всех.
— И меня?
— А неужели ж?… — сказал Кирдун и осекся. — Не так молвил, извините.
— Нет, ты говори. Говори, если начал.
Кирдун, как большинство простых людей, не мог выносить нотаций и истязания словами.
— Учил много… Много писал… Много читал…
— Инте-ресно, — сказал дед. — И что, хотелось бы знать, вычитал? А, Халимон?
Раньше Кирдун, неверно, начал бы просить, чтоб отпустили душу на покаяние. А тут не выдержал:
— Вычитал про народы и про равенство людей.
— Ну-у? Не мож-жет этого быть!
— «Кишкой последнего попа — последнего царя… задушим», — вдруг вспомнил Кирдун. — Я ему, княже, говорил: «Не стоит, панич, так громко. Думайте себе потихоньку, пока до кишок не дошло».
— Еще?
— «Отчизну, веру верни нам, просим», — надеясь лишь на заступничество Алеся, бубнил Халява.
— Гляди ты! Еще?
Теперь Кирдун шпарил отрывок из Краледворской рукописи. Шпарил на искаженном до последнего чешском языке. У деда полезли глаза на лоб.
— Ясно, — сказал. — Ясно, чему вы там учились.
Алесь попытался было заступиться.
— Я не с тобой говорю, — сказал дед. — Ну, Халимон, а цель… цель вашего с паничем ученья какая?
— Народ, — сказал Кирдун. — «Пойте гимн народу…», «Эй, не тужи, день счастья идет, народ твой нить золотую прядет. Свивайте веревку, беда, печаль, петли для врага никогда не жаль».
— Ого! — воскликнул с иронией дед. — Ты, Кирдун, чешское, чешское что-нибудь еще нам такое! Очень уж хорошо у тебя получается. Полиглот!
Кирдун дерзко и смело смотрел в глаза пану Даниле.
— Почитай, Кирдун, — с неожиданной злостью сказал Алесь. — По-чешски. Давай «Пророчество».
Кирдун выпрямился.
— «Вижу я зарево, тени сражений, острый клинок окровавит твой рот. Познаешь ты беды и мрак запустений, но духом не падай, мой гордый народ!».
— Хватит, сказал Алесь. — Дед, вы никогда не обижали простого человека. Но то, что вы делаете, это панство.
И тут Халимон неожиданно напустился на Алеся:
— Молчали б, панич. Ругань не в торбе носить… Да и какое тут панство?! Если бы это пан дед на меня одного. А он что, с вами иначе разговаривает? С губернатором? Деду восемь десятков да семь годков, вам двадцать…
Алесь развел руками.
Вежа прикрыл рот ладонью.
— Брось петь, — все еще с иронией сказал он. — Знаем мы, что это такое.
Отступить он не мог. Но Халимон и Алесь понимали, что это ворчание и есть отступление.
— На-род, — сказал Вежа. — Осенью возле розария пахал землю дед Тхор. Разворачивал соху, да и повалился из борозды прямо в розы. Глебовна ему: «Что ж ты робишь, перечница старая? Это ж цветы!» А он: «Цветы развели. Цве-ты! Г… это, а не цветы. Всю с… поколол!» Вот тебе и твой народ. Вот тебе и тема для очередного дифирамба — «Розы и Тхор».
Никто не знал, что Вежа тайно выписывал все те книги, которые читал внук в Петербурге.
Никто не знал, что Вежа тайно выписывал все те книги, которые читал внук в Петербурге. Молодых обзывали фалангистами — дед читал Фурье. Молодых называли гегельянцами — дед читал Гегеля, хотя его и поташнивало от подспудной поповщины. Многое он из-за своего барства не попытался даже понять, но одно ему понравилось. Немец отвечал на то, что было естественно убеждением деда, нормой его мышления едва ли не с того времени, как Вежа себя помнил, а особенно со дня смерти жены.