Коловращение жизни
Шрифт:
Но иногда она выходила на палубу раньше обычного, и Бесе-дин, стоя у работающей на подъём лебёдки, ловил себя на том, что взгляд его против воли время от времени задерживается на Анюте дольше, чем следовало бы. Быть может, виной тому был тёплый, ласковый ветерок, осторожно приподымавший полу короткого ситцевого халатика, чтоб на секунду приоткрыть миру смуглое Анютино бедро. Однажды так-то вот Беседин, чуть отвлёкшись, едва не врубил в блок вылетевший из воды батометр. Хорошего мало: случись такое – последовал бы обрыв троса с потерей всех еще остававшихся в океане приборов.
Бывало и так, что, почувствовав его взгляд, Анюта поворачивала голову, и тогда в глазах её мелькала
В такие минуты Беседин порой чего-нибудь делал не так: то питание лебёдки отключить забудет, а то и начинает искать палубный журнал, засунутый за пояс. Он злился и не мог сдержаться от колкостей по адресу ничем не провинившегося напарника – Никиты.
Вот и сегодня вышла история.
Как обычно, «вирая» серию, Беседин переводил взгляд с бегущего из-за борта троса на блок-счётчик, контролируя метраж. Привычная, сотни раз выполняемая работа велась механически, не задевая сознания. Попутно он думал о том, что неплохо было бы во время предстоящего захода в японский порт получить письмишко из отечества. И хорошо бы посидеть где-нибудь в баре в прохладе кондиционера, потягивая холоднющее пивко…
да чтоб бутылка была запотевшая – непременно с каплями росы на тёмном своём боку…
И тут в поле зрения появился знакомый халатик. Здесь, на заляпанной мазутом палубе, рядом с натужно воющей лебёдкой и наматывающим на себя мокрый промасленный трос барабаном, показался он, халатик этот, таким нездешним, таким пришлым из другого – комнатно-домашнего – мира, что у Беседина напрочь выскочило из головы, какой теперь должен быть пустой прогон троса – сто или двести метров. Чертыхнувшись, он сбавил скорость до самой малой и крикнул:
– Никита! На тросе?
Напарник мгновенно среагировал и почти сразу доложил:
– Идёт!
Батометр медленно выполз из-за борта и был остановлен – дело опять наладилось.
Хороший человек Никита Куликов – работать с ним легко; всё, что требуется, выполняет он как надо и с каким-то даже весёлым удовольствием – так, что приятно на него смотреть. В море это великое дело. Попробуйте отстоять вахту с меланхоликом, страдающим приступами угрюмства… А Никита – его не улыбающимся и вообразить-то трудно. Если спросить кого угодно, случалось ли ему видеть Куликова нахмуренным – тот крепко задумается, вспоминая. Да и вообще Никита – работник редкий по своей безотказности: возвратясь из нелёгкого полугодового рейса, он может побыть недели четыре дома и надолго уйти снова, если попросят. Одинаково легко ему живётся и на твёрдой земле, и в море. Пусть он неразговорчив, но в любую компанию вписывается с первого раза и нигде, никогда у него не бывает врагов. С ним и такое случалось: в одно и то же время он оказывался закадычным приятелем двух человек, совершенно не терпящих друг друга, но, невзирая на их вражду (он как будто даже стеснялся того, что люди ссорятся), умудрялся по-прежнему общаться с обоими, по очереди. И наконец, присутствует у Никиты (достоинство это или недостаток – судите сами) ещё одна – уникальная – черта: когда он сильно напьётся, его тянет к очищению, он устраивает грандиозную постирушку. И тогда он стирает всё, что попадёт под руку – хоть своё, хоть чужое (бывали с ним в рейсах шутники: нарочно подкладывали какие-нибудь тряпки – он всё лучшим образом выстирывал). А утром следующего дня начинает искать одежду свою и очень удивляется, обнаружив её сохнущей. Зная слабость Никиты, Беседин по большим праздникам старался не разбрасывать свои вещи в каюте, потому что однажды так-то вот был выстиран… его пиджак.
Теперь, подняв серию на борт, Беседин и Куликов курили, ждали, когда Анюта закончит наполнять свои склянки – Игорь демонстративно стоял к ней спиной, – потом записали в палубный журнал показания термометров, подготовили всё к следующей постановке и пошли с палубы.
Весь этот день молодой отец щедро во все стороны излучал счастье, флюиды его распространялись на всех, и на палубе под ярким тропическим солнцем Аркаша искрился и сиял, как бенгальский огонь. Начальник рейса, руководитель научной группы Андрей Александрович Берёза, распорядился отметить рождение ребёнка и, с ведома капитана, в артелке наряду с сухим вином разжились бутылкой шампанского.
Как водится, от имени экипажа по судовому радио Михалёва тепло поздравили, пожелав дальнейших успехов в столь важном для родины деле. А вечером, во время выдавшейся передышки при переходе в очередной район работ, немногочисленная группа экспедиции собралась в каюте Беседина и Куликова, как самой просторной.
Над застольем хлопотала Анюта, ловко размещая на небольшом пространстве всё, что положено в подобных случаях. В голове Игоря шевельнулась посторонняя мысль: «И эту женщину, говорят, муж оставил…»
Берёза сказал витиеватый тост, смысл которого сводился к тому, что по прошествии стольких лет, которыми располагает новоиспеченный родитель, славное племя исследователей океана пополнится еще одним морским биологом.
Смеялись, аплодировали, Аркаша сиял.
Присутствие единственной женщины грело собравшихся, как, бывает, греет человека тепло уюта домашнего, пусть даже он ни о чём таком не думает, не сознаёт. Чёрные глаза Анюты поглядывали на каждого приязненно, было заметно, с каким удовольствием она наблюдает за таким, казалось бы, банальным действием, как обыкновенный приём пищи – ни дать ни взять взгляд матери на своего ребёнка, пытающегося неверной рукой донести кашу по назначению (а между тем, женщина она вовсе даже не пожилая – лишь немногим старше Аркаши или Никиты). Анюта, наверно, и родилась с таким лицом, что – лишь завидев его – любая цыганка бросается погадать, а какой-нибудь там лихой работник торговли или официант обсчитает не задумываясь. Словом, добрый она человек, Анюта, а таким, как известно, не всегда везёт в жизни.
В морском быту праздники непродолжительны: быстро исчерпались и тосты, и вино, и еда. Торжество скрасил испеченный самой Анютой на камбузе пирог с яблоками, которые из сушёных чудесным образом превратились в свежие. Пирог был уничтожен до крошки.
Выбрались наверх и устроились на юте.
Совсем рядом, посвистывая, пыхтела дымовая труба, снизу глухо доносилось постукиванье дизеля. Слегка покачивало. Бархатно-чёрное небо сплошь было в ярких звёздах, и в слабом свете их можно было даже разглядеть лица друг друга. Безотчётно Беседин наблюдал за Анютой: она тихо, как мышь, примостилась у стенки капа и, запрокинув лицо к звёздам, казалось, искала у них ответа на свои вопросы.
В объятиях тёплой тропической ночи негромко пели песни – подпевал кто как мог – с ними отмякала душа, каждому вспоминался берег… Возле Никиты лежала его гитара, ждала своего часа, поскольку репертуар у её хозяина отличался неким своеобразием.
Неожиданно в поле зрения возник капитан – его фигура, заслонив участок Млечного Пути, явилась символом упорядоченности мира сущего; лицо оставалось в тени, выделялся лишь контур: широкие плечи, голова олимпийца (при свете дня он выглядел ещё внушительнее: совершенно седые виски и пристальный взгляд в упор).