Вот жили-были ты да я…Да будет меньше капли росной,Да будет тоньше папироснойБумаги летопись моя!Открытая чужим глазам,Да поведет без проволочкиС азов к последней самой точке!Да будет сладко по азамБлуждать, читая нараспев:«Вот жили-были в оны лета…»Да оборвется притча эта,Глазам наскучить не успев.
1981
Из книги «Поговорим о странностях
любви» (1991)
* * *
Одно смеётся над другим:И над мгновеньем дорогим,Далёким, точно дно колодца,Мгновенье новое смеётся.Смеётся небо над землёй,Закат смеётся над зарёй,Заря над тлением хохочетИ воскресение пророчит;Над чистотой смеётся грех,Над невезением успех,Смеётся факт, не веря бредням…Кто будет хохотать последним?
1981
* * *
Итак, место действия – дом на земле,Дорога земная и город во мгле.Итак, время действия – ночи и дни,Когда зажигают и гасят огниИ в зимнюю пору, и летней порой.И, что ни участник, то главный герой,Идущий сквозь сумрак и свет напроломПод небом, под Богом, под птичьим крылом.
1983
* * *
«Bring out your dead»
(«Выносите своих мертвецов»)
Клич могильщика во время эпидемии чумы.
Англия, XIV век.
Предъявите своих мертвецов:Убиенных мужей и отцов.Их сегодня хоронят прилюдно.Бестелесных доставить нетрудно.Тени движутся с разных концов.Их убийца не смерч, не чума —Диктатура сошедших с ума.Их палач – не чума, не холера,А неслыханно новая эра,О которой писали тома.Не бывает ненужных времён.Но поведай мне, коли умён,В чём достоинство, слава и силаТой эпохи, что жгла и косилаМиллионы под шелест знамён.
1988
* * *
Первее первого, первееАдама, первенец, птенец,Прими, не мучась, не робеяНебесной радуги венец.Живи, дыши. Твоё рожденье,Как наважденье, как обвал.Тебе – снегов нагроможденье,Тебе – листвы осенней бал,И птичьи песни заревые,И соло ливня на трубе,И все приёмы болевые,Что испытают на тебе.
1987
* * *
Так пахнет лесом и травой,Травой и лесом…Что делать с пеплом и золой,С их легким весом?Что делать с памятью живойО тех, кто в нетях?Так пахнет скошенной травойИюньский ветер…Так много неба и земли,Земли и неба…За белой церковью вдалиБориса – Глеба…Дни догорают, не спеша,Как выйдут сроки…Твердит по памяти душаВсе эти строки.
1987
* * *
И проступает одно сквозь другое.Злое и чуждое сквозь дорогое,Гольная правда сквозь голый муляж,Незащищенность сквозь грубый кураж;Старый рисунок сквозь свежую краску,Давняя горечь сквозь тихую ласку;Сквозь безразличие жар и любовь,Как сквозь повязку горячая кровь.
1988
* * *
Пахнет мятой и душицей.Так обидно чувств лишиться,Так обидно не успетьВсе подробности воспеть.Эти травы не увидетьВсё равно, что их обидеть.Позабыть живую речьВсё равно, что пренебречьДивной музыкой и краской.Всё на свете живо лаской.Жизнь, лишенную брони,Милосердный, сохрани.
1986
3. Детство
* * *
Да-да, конечно: время мчится шустро,Но до сих пор загадочная люстраВ театре давнем гаснет не спеша,И замирает детская душа.Да-да, конечно: зыбкость, скоротечность.Но занавес ползет по сцене вечность,И я со сцены не спускаю глазГорящих. Я в театре в первый раз.Героя звать Снежок. Он – негритёнок.А янки негров мучают с пелёнок.Бинокля я не выпущу из рук.Идет счастливой памяти настройка.Ах, жизнь, ты ненадежная постройка:То пропадает видимость, то звук.
* * *
Кривоколенный, ты нетленный.Кривоколенный, ты – душаМоей истерзанной вселенной,Где всем надеждам – два гроша.Кривоколенный, что за имя,Какой московский говорок,Вот дом и дворик, а меж нимиСиротской бедности порог.Кривоколенный – все излукиСудьбы в названии твоем,Которое – какие звуки! —Не произносим, а поем.
Дом 10, квартира 2
Родина моя – Большая Полянка. Наверное, никогда не забуду свое исходное положение в пространстве: Большая Полянка, дом 10, квартира 2. Родина моя – купола, «Ударник», Москва-река, Ордынка, Якиманка. На Якиманке жил наш городской сумасшедший по кличке Груша. У него была вытянутая продолговатая голова и странная манера приседать через каждые несколько шагов. Он шел торопливой подпрыгивающей походкой и вдруг садился на корточки и озирался со счастливой улыбкой. Так, приседая, он добирался до магазина. Послевоенный магазин – костыли, палки, культяпки, хриплые голоса, орущие дети. А возле прилавка безмятежно сидящий на корточках Груша. И никто его не гнал, не бранил. Магазин назывался «инвалидный». В него стекались инвалиды со всей округи. Но я была уверена, что он звался «инвалидным» потому, что по обеим сторонам прилавка стояли однорукие скульптурки мальчика и девочки. У каждой на локте уцелевшей руки висела корзинка с фруктами. И оба, слегка откинув голову, любовались тем, что держала некогда существовавшая рука. Очередь, духота – все мне было нипочем, потому что я как зачарованная глядела на гипсовых детей.