Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
— Отрастут, — говорю. Цветы за пазуху осторожненько, и ходу.
Прибегаю. Юлька на пороге встречает — царица. Да куда там царица — прикоснуться не смею. А она:
— Ну, что же ты, — и чмок. Губы у нее теплые, мягкие, душистая вся.
Распахнул пальто, а цветы к ее ногам: от мороза осыпались, в руке одни стебли.
— Цветы!
Одни воспоминания остались.
Познакомился с Юлькой в клубе, была она хореограф. Потом я в клуб, она — на стройку: показывали друг другу свое искусство. Я от нее в восторге.
— Пусть это будет наша пристань, — сказала Юлька.
Забралась на камень, вместиться на вершинке не можем, обнял ее, и так стоим скульптурой.
А назавтра притащил домкрат, поднял эту булыгу и весь вечер долбил в торце: «Юлька+Антошка=любовь». А когда в следующий раз пришли к камню, Юлька сказала:
— Давай опять так постоим, как тогда.
— Подожди, если это настоящая и только наша пристань, то на ней должен стоять наш вензель.
Нашел на берегу бревно, приволок. Заломил под камень.
— Что ты хочешь сделать? — испугалась Юлька. — Не надо, не разрушай, ну, умоляю же…
Камень под нажимом бревна накренился, и Юлька прочла надпись. Эти наивные слова вызвали у нее бурю восторга. А затем Юлька притихла.
— На вечные времена, правда, Антон?
Мы долго возились, пока снова поставили «пристань» на место.
Как-то сидели в общежитии. Был холодный ненастный вечер. Юлька приехала прямо из клуба.
— Кое-как добралась на перекладных, — сказала она. — Холодяга! — и надела мою куртку. Она была ей ниже колен, болтались рукава. — Я в этой куртке, как птица с перебитыми крыльями, Антон, скажи, не думая, сколько тебе лет?
— Много.
— Мне кажется, тебе сто. Не спорь. Это меня пугает, Антон. Ты чересчур взрослый и мудрый. Мне кажется, ты сам, один построил эту ГЭС. Меня всегда пугают люди рассудительные, опытные, их невозможно открывать. Сядь вот сюда, говори, ведь каждое слово живет, существует, как вот эта кровать, стол, стул, цветы, картина. И еще даже живее. Я верю твоим словам… Я люблю твои шершавые ладони. Пахнущие копченкой. Не бросай курить, ладно, Антон? Дай руку! Я уже говорю твоими словами — «вира», «майна». Мне больше нравится «вира». Меня сегодня в клубе назвали бригадиршей. Я была на десятом небе.
— Юля, ты знаешь, что такое конец большого бетона? Это значит, стройка уже в зените — трудности позади. Иной в это время уже пишет письма, Юль, в министерство или друзьям: на какой гидростройке нужны люди? И мы уже наметили новую стройку…
— Не говори больше, Антон. Я поеду с тобой! Только не подумай, пожалуйста, что это скоропалительное решение. Я много думала об этом. Все понимаю. Я твердо решила. Ты будешь строить, я учить детей… Это не так уж плохо… Если ты, конечно, не против…
…Через полгода мы были в Заполярном. Помню, пришли в контору. В маленькой комнатушке стучала машинка. Пожилая, с худым смуглым лицом женщина долго вертела в руках Юлькину трудовую книжку.
— У нас, — сказала она виновато, — милая девушка, клуба пока и в помине нет, просто не знаю, куда вас… Вот если маляром — трубы красить пока?
Мы с Юлькой переглянулись.
— Да, да, восемь рублей поденка — это не так уж плохо для женщины…
Я взял Юльку под руку.
— Погоди, Антон. У вас есть листок бумаги? — спросила она в окошечко.
Вот так Юлька и стала маляром.
Приехал как-то — нет Юльки дома, спрашиваю соседей: «Ключ, говорят, не оставила, на концерт, что ли, пошла». Подхожу к столовой (в столовой выступали с концертом приезжие артисты). И Юлька тут. Смотрю: какой-то парень за руку ее держит. Вырвалась: то ли меня увидела, не понял, только бегом, через улицу. Я за ней. Догнал около дома. В дом вошли. Она села на кровать, головой мотает и молчит. Только одно и выдавила: «Где ж ты раньше был? Что ж ты сердцем не почуял, что не могу я так. Окаменел, что ли…»
Ну я вижу, разговор без пользы, лучше ей одной побыть. Просидел до полуночи у реки. Вернулся, а ее уже нет. В этот вечер и улетела…
С плеса донесся трепет крыла. Потянул табунок селезней. Самки у птиц серенькие, незаметные. Трудяги. Зато самцы — петухи ряженые. Особенно макла — роспись, как на каменном цветке.
Над темной щеткой тайги заиграло звездами низкое небо. Когда-то мы с Юлькой мечтали: зимой — лыжи, подбитые камусом. Ружья. Лайки рыжей масти. Летом — где-нибудь в таежной глухомани, на берегу говорливой речки — избушка, лодка, удочки. И всегда какие-то новые заботы отодвигали это счастливое, долгожданное время, а отпуск за отпуском переносился.
…Патыма неожиданно вошла в свои берега и даже стала мелеть — это перед черной водой. Черный паводок идет сразу же за весенним; бурные потоки снежной воды сменяются черной подпочвенной, уставшей от долгого зимнего воздержания. Это надолго. И надо не прозевать ее, уйти.
Утром напились чаю и уложили в лодку свои пожитки. Берег под ногами насыщен влагой, хлябаем, словно тесто месим. За ночь вода в реке упала метра на два. Течение ослабело, и берега, и сама речка изменились — подобрела она, что ли. Но мешок с сухарями пристегнул к дуге — на всякий случай.
— Матросы, по местам!
Голец по уши в грязи, даже не догадаешься, какой он масти. Его в лодку не берем — пусть чешет по берегу, Прежде чем сесть в лодку, побулькали ногами, ополоснули глину.
— Разрешите рубить чалки?
— А Ветку? — говорит Андрей.
Встаю, иду за сукой. И опять усаживаюсь.
— Поднять якорь! — командует Андрей.
Отчаливаем.
Лодку подхватывает течением, я подправляю шестом. Голец сначала забрел в воду, но потом сообразил — метнулся вдоль берега.