Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
Чтобы к деду добраться, вначале мы с мамой едем целый день на коне, запряженном в телегу, едем по увалам и перелескам, через речки. Телегу трясет на кочках и кореньях, подкидывает, в животе даже больно. Ночуем. Мажемся от гнуса дегтем.
Мама встает рано. До солнца она косит траву, потом мы пьем кипяток, заваренный смородинным листом, с калачиками пшеничными. И она провожает меня. Идем между высоких кочек. Утки то и дело из-под ног: фыр-фыр. И так до самого леса. Еще и по лесу немного, до тропинки — от нее я и сам
Вот я и прибегаю к деду.
Дед и говорит: если не устал, бери мое ружье и стриги, значит, беги на солонец — ты, говорит, ужо самостоятельный, во второй класс перешел. Доверяю.
Это, конечно, предел моих мечтаний.
Дед дает мне ружье и один заряд.
— Дорогу не забыл? — спрашивает.
Бегу. Ружье по пяткам прикладом, а я ног под собой не чую! Не помню, как добежал. Сквозь кусты, через валежины прошмыгнул ящерицей в поднакатник. Скрадок — как в погребе — ощупал, поднялся на четвереньки. Сердце никак унять не могу, трепещет.
Перевел дух, отогнул мох из смотрового окошечка, припал, смотрю между бревен, елань с ладошку, пень обгорелый на ней, как испорченный зуб, торчит.
Про этот пень мне дед рассказывал, что когда-то был он могучим кедром и шишек на нем бывало, как мошек в ненастье. Да не устоял перед молнией. Вот здесь и выбрали звери солонец. Яма вроде еще глубже стала. Ходит, значит, зверь. Да и как не ходить? Помню, дед в прошлый мой приезд и соль приносил сюда каменную, как леденец. Не просто дед землю солит, а вначале колом наделает дырки и эти дырки солью набьет, как трубку табаком. Только дед на солонцах не курит — даже трубку не берет с собой. Зверь табак чует, особенно изюбр — будет ходить вокруг да около до темноты.
Но недаром и вешки березовые маяками торчат — это дедушка специально поставил перед солонцом. Если в густых сумерках придет зверь, то застит собой белые вешки, а дедушка на прицеле их еще с засветло держит.
Ну и грохнет в эту черноту выстрел.
А до этого времени сидим, не дышим, даже в ушах покалывает: на солонцах сидеть — выдержка и терпение нужны. Что тогда, что и сейчас. Ничего не изменилось. Разве только нынче листва раньше полезла, отметил я, да иван-чай на обочине елани закурчавился оранжевыми сережками.
Ну, само собой, раньше я не с заправдашним ружьем, а теперь с настоящим, с дедушкиной берданкой.
Я, как и дедушка, просовываю в смотровое оконце ствол, тихонько, чтобы не стукнуть, кладу в рогатину на упор — взвожу, даже пальцы белеют. Взведенный курок глядит вопросительно, приклад упираю в правое плечо, как учил дед, щекой припадаю к ложе. И, не мигая, смотрю через прорезь на мушку. Палец полагается держать на спусковом крючке.
— Потом?
— Потом, смотрю, — заяц.
— Ну? — не выдерживает Андрей.
— Прыг, скок — остановится, постучит лапками о землю, будто на барабане играет, зовет. А у меня в глазах уже два, три зайца прыгают.
И вдруг их словно ветром сдуло, как сквозь землю. Шарю глазами, не видно, глянул через прорезь, а на мушке козел, стоит как нарисованный, только ушами поводит.
Закрыл глаза — перестал дышать, открыл — с поднятой головой стоит, хоть и с кустами слитно. Не помню, Андрейка, как я нажал на спусковой крючок, хоть убей, не помню! Только оглушило, и в плечо…
— Садануло, да, дед?
— Садануло.
— Устоял?
— Не устоял бы, если на ногах.
— А потом?
— Выбегаю. Ружье, конечно, оставил — и бегом, сколько духу было, через елань. Подбегаю. Смотрю, два козла лежат: один еще ногами дрыгает. Пуля прошила первого, а за ним и второго достала, Я рад, мечусь, не знаю, что и делать.
— Зря ты их, дед, — перебивает Андрей. — Поймать бы.
— Времени не хватило бы, и так уже солнце за лесом спряталось, сыростью потянуло, как из погреба.
Вернулся в скрадок — порохом еще пахнет. Нащупал ружье, посидел на дедушкином лежаке, слабость какая-то в ногах. Вышел. Лось стоит, будто чернилами залитый.
Бросился искать тропу. Мечусь по кустам, ружье тяжелое, мешает. Едва напал на тропу. Бегу, спотыкаюсь, падаю. Уже и дорогу не замечаю — сбился. Слезы глаза застят, не вижу, куда ступать. Останавливаюсь, где-то ухает филин. Тайга тоже слушает своим большим ухом. Сучья вроде потрескивают, не медведь ли? Светлячки перемигиваются. Пускаюсь со всех ног — больно хватает за лицо кустарник и рвет рубаху.
Падаю и шарю тропу. Но нет никакой тропы, сквозь ветки просеивается неясный свет луны. Не могу сдержать слезы, подпирает рыдание, вдруг слышу:
— Не бойся, это я, дедушка!
Говорил, что он умеет появляться, где его совсем не ждешь. Хочу ему рассказать про все и не могу. Только бы не увидел слез. Хорошо, что не день.
— Давай, — говорит, — подсоблю нести ружье.
Ну, я, конечно, не дал, что я хлюпик, что ли, сосунок?
Приходим в избу, затопили печь.
Дедушка засветил жировку, и тут я увидел; на столе всякая вкуснятина: и черемша, и вяленая рыба, и грибы, и полная деревянная чашка моих любимых сладких сосулек — затвердевший березовый сок.
Дед сидит напротив меня — словно окуржавел: борода белая. Я чувствую себя самым счастливым человеком.
— А у твоего дедушки были собаки?
— Были. И конь был — очень замечательный конь, настоящий товарищ.
— Расскажи про настоящего.
— Спать пора, давай-ка закрывай глаза.
— А я все равно вижу и дедушку с белой бородой, и зайцев. Вот только ты зря убил как нарисованного козла.
— Спи: рано вставать.
— А зайцев можно приручить? Не кусаются? Если зайцев кормить, привыкнут. Вот увидишь.