Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
Если уж честно — и никакой немецкий мне ни к чему, строить гидростанции в Германии я вовсе не собираюсь. Но другие же знают, чем же я хуже? А вот Витька Пономарев, тот ходит в школу для развлечения, не успевает по всем предметам, и ничего его не трогает. В школе ему просто кажется весело, ребята свои. Анатолий Белов не будет ходить, жена заставит ребенка нянчить. Яслей пока нет, вот Белов и едет на «тройке», мучается, изворачивается, а едет. А все же в школе мы крепко сдружились, да и отставать друг от друга неохота. Если день профилонишь, ходишь как потерянный, не хватает чего-то… Пропахший махрой класс. Мужики в гимнастерках, ордена спрятали, нашивки спороли, одни штампы да печати остались. Штатскими костюмами обзавестись не успели, да и не по карману, старое надо донашивать. Конечно, бывшие
Скажем, выйдет к доске Иван Романович и стоит, как мак, красный. Пот градом по загривку. Слуха у него никакого, в артиллерии и сейчас еще служит, правда, при штабе. И учитель слышит, и весь класс, а он нет, не слышит, как ни старается подсказать ему Галка. Валентин Иванович не выдержит: «Садитесь. Иди ты, Иванова». Галка тук-тук на каблучках. «Вы что, оглохли, садитесь!» — берет она из руки растерянного Ивана Романовича мел. Они сидят за одной партой, и Галка страшно переживает за Ивана Романовича. Прыгает около доски, не может стереть тряпкой неправильный ответ Ивана Романовича — не достает. Решение торопливо пишет внизу. Только мелок стук-стук.
— Правильно, — скажет Валентин Иванович, — садись, Иванова, — Галка сядет за парту и закроет щеки ладонями.
Или Танька Синьпаль — артистка, поет и в самодеятельности и в театре даже. Мы ее старостой избрали. Над Санькой Чувашкиным она просто издевается. Чувашкин длинный, как пожарная лестница, она тоже переросток, они вместе и сидят на задней парте. У нас все длинные и широкие на задних партах, чтобы не застили нормальным людям. У Чувашкина ноги под партой не вмещаются, он их в проходе оставляет, и лежат они, как трубы. Ох, этот Чувашкин! С третьего урока начинает свистеть носом. Как захрапит, Танька под бок его. Он откроет дикие глаза, спохватится, а она ему на доску кивает — вызывают, дескать. Он долго выпрастывается из-за парты — ждет подсказку, оправляет коротенькую гимнастерку под ремнем и марширует к доске. Круто поворачивается на каблуках и замирает. Глаза у него невидящие.
— Проснитесь, Чувашкин, проснитесь, — говорит преподавательница, — Чувашкин, проснитесь!
Всем смешно. Санька и сам смеется, а как только учительница отворачивается, он Таньке — пудовый кулак. В общем, все довольны.
Мы-то знаем, что учительница неравнодушна к Саньке, и Танька тоже знает.
С четвертого урока, бывало, убежим в кино на последний сеанс — билеты у Таньки уже куплены, хотя знаем, что послезавтра класс выстроят на линейку для «разгона», но никто не отстает. Иван Романович тоже с нами, хотя его на линейку не позовут — он полковник. Но он сам встанет рядом с Ивановой.
Конечно, чины в школе, ни при чем. По математике все списываем у Галки, по литературе пишем коллективно. По немецкому тоже списываем.
С Соней мы встречаемся. Поболтаем о том, о сем, провожу ее домой. «Привет». — «Привет». Эх, Соня, Соня. Глаза у нее чистые, правдивые. Что-то надо делать, на работу она так и не устроилась. Разговаривал с Борькой, теперь он не Борька — Борис Константинович, техникум окончил, заочно в институте, заводом командует. Правда, завод с гулькин нос — ремонтный, человек на сто рабочих, но какой ни есть — завод.
А пока живем мы с ним по-прежнему, вдвоем в одной комнате. Парень он скромный, говорит, женюсь, тогда уж и квартиру дадут. Обещал Соню устроить. Если в эту субботу не будет аврала, схожу к Соне. Какую вот только работу он ей предложит?
— Пусть приходит твоя Соня, — сказал Борька.
На Восьмую Советскую — не ближний свет, через весь город топать. Можно и спрямить, здесь каждая дыра в заборе знакома. С тех пор как мы пацанами бегали, мало что изменилось, разве что дома поглубже в землю ушли да крыши выцвели. Крыши — деревяшки почерневшие от копоти, труб по десять над каждым домом. Мне всегда жаль белых голубей, не успеешь выпустить, а они уже как трубочисты. Но это мой город, и лучше городов я не встречал.
Головорезов здесь хоть отбавляй, на каждой улице свои. Ясно, теперь не то, что до войны было, совсем не то. Посерьезнели дети за войну, что ли? Взять хотя нашу Подгорную. Какая орава собиралась! Война многих прибрала, короче — я, Наташа и Егор вернулись. Вон в том домишке, что под железной крышей, когда-то красной, а теперь не то бордовой, не то коричневой, живет она, подружка моих детских лет. Ныне Наталья Максимовна Ведерникова. А напротив дом с резными ставнями, в этом я жил. Наташа всегда с нами была, с девчонками она не дружила. Ее и не отличить, бывало, от мальчишки, отчаянная! Пилотку носила, мечтала военным летчиком стать. Мы тогда всей Подгорной вели ожесточенные бои с Нагорной улицей. Театр военных действий был на Иерусалимском кладбище. Была и кровь! Помню, изобрели мы пушку из водопроводной трубы, один конец расклепали и завальцевали, укрепили эту трубу на лафете — тележке из-под мороженого, трубу залили наполовину водой, запыжили деревянной пробкой, а затем доверху забили шариками из подшипников. Выкатили орудие на баррикаду, развели под стволом костер, нацелили на неприятеля, а сами в укрытие. Вся ватага при полной амуниции: шашки из обручей, ручки алюминиевой проволокой перевиты, пистолеты-поджигалы на боку. Ждем грома орудия. Пушка молчит. Наконец Наташа не выдержала — в нашем отряде звали ее Жанна д’Арк, подбежала к пушке, а за ней ринулись и мы. Только склонились к орудию, как даст! У кого полон рот земли, кому глаза запорошило. Но целые, повезло, оказывается, трубу по шву разорвало, пушку подбросило. Наташе мать, конечно, всыпала, а нам долго грозила палкой:
— Я вот вам, голодранцы, наворожите войну!
И наворожили. В войну наши улицы опустели — и Подгорная и Нагорная. Ушли Иценкины — двенадцать братьев, ушла и Наташа. К концу войны мать ее ослепла от старости и слез. Мы вернулись вместе с одним из братьев — Егором Иценкиным. В тот же день пошли к Наташе.
— Стойте, ребята, это же вы? — потянулась она к нам. — Еще порохом пахнете! Проходите, я сейчас…
Наташа вернулась в кителе, при двенадцати боевых орденах и медалях.
Прошли годы. Теперь к ним — Наташе и Егору — они поженились — я забегаю только по большим праздникам — девятого мая да двадцать третьего февраля. Егор поначалу обижался, что редко хожу, а как дали инвалидную коляску — нашел занятие, все ремонтирует ее. Живут они с Наташей дружно, детей нарожали, живность завели. Как-то встретил Егора — траву на Иерусалимском косил.
…На Восьмой Советской Сони не оказалось. Жаль. Оставил ей записку и адрес Бориса. Так уж сложились обстоятельства, что я Соню долгое время не встречал и не знал о ее жизни ровным счетом ничего.
— Бедовая эта, твоя протеже, — сказал как-то Борис. — Порядок на ее участке, и, между прочим, серьезная девушка. Помощником диспетчера поставил, так, представь, метлу не бросает, в свободное время марафет наводит.
— Признавайся, Боря, влюбился? Что-то больно расхваливаешь.
— А между прочим, о тебе справлялась, дипломатично так: занятия, дескать, жаль пропускать, а то бы Антона навестила, как он там с немецким справляется.
— Справляюсь, и передай ей, пусть учебу не бросает. Оставляю, Боря, Соню на твою заботу, сегодня уезжаю в колхоз строить МТС. И ты будь здоров!
— Буду. А что это ты так вдруг — в колхоз?
— Посылают сельское хозяйство поднимать.
— Ну-ну, смотри не надсадись.
Мы вышли на крыльцо, обнялись. Какая у Борьки тощая спина.
…Прошло некоторое время, и я возвратился в свой город. На деревенских харчах и свежем воздухе загорел и окреп.
Ярко светило солнце, пахло пылью, асфальтом и магазинами. Когда я долго отсутствую, мне кажется, что обязательно что-то в городе должно произойти, и я волнуюсь перед свиданием с родным городом. А в сущности, ничего не изменилось. Так же снуют люди, те же пыльные тополя по обочинам тротуаров. Разве вот только нарушили торцовую чарку на главной улице и вместо нее положили асфальт, уже сплошь поклеванный каблучками, разлинованный автомобильными шинами. Иду, а он под ногами пружинит. Вдруг впереди до чего же знакомая фигура. Хотел окликнуть, да вовремя спохватился. И так сегодня ошибок предостаточно, и на этот раз, видимо, обозвался. Поравнялся. Соня?! А у нее и портфель из рук. Смотрим друг на друга, сколько же не виделись? Опомнились. Свернули на улицу Левина в небольшой скверик. Присели на скамейке у памятника.