Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
— Ну, как вы?
— А вы, вы как?
— Вид у вас прямо профессорский, портфель, солидность, не узнать.
— Вы, как всегда, шутите… Но разве так можно, уехали и слова не сказали?
— Так лучше было, Соня, но я исправлюсь, поверьте, — перешел я опять на шутливый тон, так часто выручавший меня. — Что же нового у вас, Соня, рассказывайте скорее.
— Все новое. — Соня щелкнула портфелем.
— Неужели аттестат? Ну, вы настоящий молодец, как я рад! Теперь осталось замуж выдать, или уже?
И тут Соня вдруг резко отвернулась.
— Что, Соня? Я что-то не то сказал, обидел?
— Нет, нет,
Автобус медленно тронулся. Я вернулся на скамейку.
Больше я Соню не встречал. Да и не искал встреч. Разбросало нас по свету. Но иногда приходит мысль: ведь неспроста кто-то когда-то придумал исповеди. Ох как надо человеку иногда исповедаться, а выговорился, отрегулировал маятник — и снова отстукивает сердце…
Гость
— Ты разве не чувствуешь, дед, набегающую волну будущего?..
— С чего такие умные слова, Славка, а?
— Сколько ты уже здесь?
— Ну, посчитай, лет семь-восемь. Вот уже два года как строим ГЭС, да лет шесть пыхтели над перевалочной базой.
— Вот видишь. А про Андрюху ты что-нибудь знаешь?
— Откуда. Не трави душу…
— Вот ты и не чувствуешь волну будущего. Говорят, только по деревьям да детям и видишь время. Мы тоже попервости как чумовые ходили — души травили. Хотели уж кого-нибудь посылать за этим шплинтом. Да все как-то не собрались. А время-то свое делает — лечит. Потихоньку и забывать стали. А в этот раз отпуск мне выпал. Ну ребята и подступили: съезди, Славка, к Нельсону, если что — вези пацана. Но вот я и на пороге у Нельсона.
«Где Андрюха?» — спрашиваю. «Да вот только здесь был, наверное, в лес пошел. Здесь рядом». Ну я ходу, Нельсон мне еще вдогонку кричит: «Оставь хоть бороду, а то примет за дикобраза и пальнет».
А был тогда, дед, яркий осенний денек. Под ногами ломкая на морозе хвоя. В распадке пропахший смородиной ручей. Ну, чисто как у нас летом. Костерок. Подхожу. В котелке бурхотит похлебка. Потянул носом — грибная. А у костра на корточках мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати. И все у него как у заправского охотника: патронташ, нож на поясе, в сторонке ружье, топорик, рюкзак. Веришь, сердце унять не могу — Андрей и не Андрей — признать не могу — парень.
— Ты один? — спросил я, подсаживаясь к огоньку.
Он внимательно осмотрел меня карими глазами.
— Один.
— Не боишься? Вдруг медведь?
— Вырабатываю характер, — деловито отвечает и снимает навар деревянной ложкой. Пробует, отставляет от огня котелок и кивает, дескать, подсаживайся. Похлебка оказалась вкусной. Потом мы пили душистый кипяток, заваренный смородиновыми веточками. А я все вокруг да около…
— А что, Андрей, давай вместе охотиться! — предлагаю.
— Это дело индивидуальное, — с достоинством бывалого охотника отвечает он. — Тут не следует мешать друг другу, да и лес тут… Вот я со своим дедом… — и пошел он рассказывать. Веришь, дед, сердце у меня закатывалось. Надо же, все помнит, и уже ничем это не вытравишь. И тоска у него.
Не выдержал я:
— Да найдется твой дед — вот увидишь.
Он открыл рот. Уставился на меня. А потом как бросится на шею.
— Дядя Слава!..
И все про тебя, дед, расспрашивает. Отбою не было.
— Что же ты его не прихватил сюда?
— Да куда, дед? Я ведь еще, дед, сто лет из тайги ни шагу.
Лицо у Славки копчено-усталое, волосы с завитками на концах стали серыми, но глаза те же — сине-ясные.
Я наливаю воды в зеленую с белой внутренностью, как брюхо у рыбы, кастрюльку и ставлю на «Ниву». Славка о чем-то рассказывает, мысли у него прыгают, толком и не поймешь — о чем это он. Перевожу рычажок на второе положение — успеет вскипеть, пока почищу картошку.
Славка приволакивает свой чемодан, щелкает замками, выставляет на стол полдюжины пива, кидает пару вяленых лещей. Лещи, как сосновая кора, даже светятся. Слава берет бутылку пива и зубами сдергивает пробку. У меня мороз по коже — сломает зубы! Подаю открывалку.
— Железные вставим, золотые — по золоту ведь ходим!
Я откручиваю голову лещу, Славка наливает пиво по стеночке, чтобы не так пенилось. Оно искрится в стакане, одурманивает запахом. Не выдерживаю — кладу на стол недочищенную картошину и беру стакан. Пока пью, картошка начинает чернеть.
— Много дают суперфосфату, — вздев на кончик ножа клубень и внимательно рассматривая его, говорит Славка, — выходит ее больше, но водянистая, кормовая — будто мы хрю-хрю. А меня, дед, радик замучил, болит спина — спасу нет.
Он берет нож и, по-старчески кряхтя, садится на пол.
— Давай, дед, картоху сюда.
Ставлю на пол бумажный кулек и присаживаюсь рядом, чистим в четыре руки.
— Так вот, я опять про Москву — забавно вышло, а задымить можно?
— Дыми на здоровье.
Славка достает «беломорину» и становится совсем своим, будто и не уезжал и не было расставания. Он продолжает:
— На здоровье пока не жалуюсь, если бы не этот приобретенный радикулит, как говорит доктор, ну и скажут — «приобретенный», шайтан бы его приобретал! А я рад, дед, что мы опять вместе, не знаю, как ты, а я рад. Ну ее к бесу — эту Москву, жилуху, материк. Поездил, поглядел, побазарил вволю. Всюду толкотня, давка, одним словом, суета.
— Разочаровался, что ли, тут лучше?
— Не то чтобы… А можно и так сказать.
Славка жадно затягивается дымом, отгоняет «беломорину» в угол рта языком, прищуривает окутывающийся дымком глаз.
— Так вот, дед, расскажу в подробностях, — с нарочитой веселостью — или мне так кажется — снова заговорил Славка. — Приезжаю я, значит, в Москву. Москва как Москва, море людей, море огней, а в небе Останкинская башня. В общем, столица, что говорить. Бурлит людской водоворот и течет прямо в метро. Я прямиком в такси. И пошло — ГУМ, ЦУМ, примерки, сверки, свертки. Прибарахлился толково. Костюм прикинул, глянул в зеркало — сам себя не узнаю, даже совестно стало: что это я кручусь перед зеркалом, как барышня. Размер мой, рост мой, снял быстренько, заверните, пожалуйста. Так нет, пожалуйста, за ширмочку, в кабину. Девушка такая строгая, с букольками голубыми, представляешь, дед, и вправду голубые, чудно, а ей ничего, даже к лицу. Упаковочка, бантик — чин чинарем. Ну, само собою, я в галантерею-трикотаж, в «Детский мир», знаешь, алименты алиментами, но живая ведь душа-то… — Славка морщит лоб лесенкой, а на переносье ложится новая морщинка, раньше ее вроде не было, видать, тоже «приобретенная».