Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
— Ах ты шкура барабанная, смотри, это же ваш дед, не узнаешь? Бюрократина ты, Голец? Да я и сам бы тебя не признал — хвост кренделем, раздался, осанка.
А тут и Талип с Димкой вывалились. С ними паренек. Чемоданы, рюкзаки, из них торчат ружья зачехленные. Таскаем на обочину, складываем к мотоциклу. И Голец сюда же, поднял лапу на колесо — застолбил свое присутствие на колымской земле. Ребята поглядывают на меня, усмехаются. Славка тоже посмеивается. Талип подталкивает ко мне мальчишку.
— Вот опять твоя детка — одна клетка, — говорит Талип.
Смотрю на мальчугана, да это же Андрей… Андрюха… Паренек жмется
— Блудливые детки, — басит Димка.
Он-то лицом округлел, шея бугрится, вроде пониже ростом стал. Нет, просто вширь раздался.
— Андрей, Андрей, ни за что бы не признал тебя.
— Дед? — Андрей бросается ко мне…
— Димка, чертяка, ты-то какими судьбами? — пытается Славка скрыть волнение.
— Не торопись, Слава, долго рассказывать, введу в курс дела, изложу. — А пейзаж у вас тут ничего, — покрутил головой Димка. — Есть на чем глаз остановить.
— Ну, двинули, братцы, — командует Славка и тут же шепчет мне: — Пока Талип складывает пожитки, может, в магазин завернуть?
— Не стоит, Слава, у нас ведь есть, хватит. Вези ребят домой, устраивай, ставь чайник, а мы с Андреем в магазин завернем.
— Ладно. Димка, ты садись, держи манатка, а то этот граждан Славка половину посеет по дороге, — говорит решающее слово Талип и берет Гольца на поводок.
— Ни музыки, ни речей, — ворчит Димка и едва успевает схватить Славку за плечи. Мотоцикл, огрызнувшись, вылетает на дорогу.
Мы втроем идем по единственной отсыпанной дороге, еще плохо укатанной и узкой. То и дело сторонимся, и Андрей прижимается ко мне, пропуская транспорт. Талип с интересом оглядывает застройку деревянного квартала и довольно хмыкает. Первыми в поселке нас встречают собаки. Строители любят собак, да и охотников много. Гольца обступает целая свора. Он только уши навострил и лапы вроде пошире поставил.
— Пусть обнюхаются, — говорит Андрей. — Не бойся, дед.
Собаки вокруг нас кругалем. Голец уже весь напружинился, готов на смертный бой. Мне это нравится, не труслив. Талип тоже спокоен, идем себе потихоньку. А Голец лишь ушами поводит. Новые псы подлетают с разбегу и тут же успокаиваются, отходят в сторону.
— Все в порядке, — заключает Андрей. — Драки не будет.
Истоки
Дожди приходили и уходили. Машины сползали на обочины, делали новые колеи. Земля слезила и была схожа с лицом древней старухи.
Недолгий вечер перемешивал свои спокойные тени с дневными. Колыма под крутым берегом полыхала багровым шаром заката, сливалась в узкое горло между скал и стыла в разливе косой излучины. Здесь, у реки, было холоднее, тянул сиверко. Берег был пуст. Ледоход сбрил деревья и кустарники, отчеркнул прибрежную линию и отметил свое высокое паводковое дыхание. Георгий Петрович поежился.
— Что, Георгий Петрович, сифонит? Ты представляешь, что зимой в этой трубе творится?
— Я только могу представить. Ведь Колыма имеет длинную зимнюю межень. А между прочим, здесь и летом паводки. Обычно весеннее половодье подхватывают еще более мощные, устойчивые дождевые паводки. Амплитуда колебаний достигает уровня воды — от семидесяти до двадцати четырех с половиной тысяч кубометров в секунду. Это две Ангары и Волга в районе Рыбинска — вместе взятые. Не вода, а кофе. Кофе бы сейчас по чашечке, а? Дюжев, как ты насчет кофе?
— Не мешало бы, такого, знаете, духовитого!
— Во-во, у нас в Ленинграде на Невском всегда отменный. Знатоки говорят: приготовить настоящий кофе — искусство. Растворимый мне что-то не очень, я люблю молотый из зерен — из мельницы и прямо в кофеварку. — Георгий Петрович даже носом потянул. — Тебе не кажется, будто снегом пахнет?
— Откуда в такую рань, август еще? — присаживаясь на камень, усомнился я. — По старому стилю, считай, июль. Хорошо бы сейчас покидать на мушку, жаль удочку не прихватили.
Старшинов посмотрел на меня с недоумением.
— Думаете, в этой мути рыба есть? Вы только представьте себе: здесь, в кубе воды, семьсот семьдесят четыре грамма растворенных грунтов. Какая упругость. А теперь перемножьте на русловое течение.
Перемножили прутиком на песке, получилось — одна целая три сотых на десять в шестой степени тонн! Ого-го, стометровая плотина через Колыму!
— Да-а, какая уж тут рыба.
— Ты знаешь, Дюжев, когда я смотрю на реку, то чувствую себя виноватым, что ли. У тебя не бывает так?
— Нет, а что так?
— Трудно сказать. Будто всю жизнь не то делал, что надо, или делал да не доделал…
— Страшна смерть, а жалуемся на жизнь, — стараюсь попасть в тон.
— Возможно, возможно, ты и прав, но я совершенно по другой причине. — Глаза у Георгия Петровича на минуту стали невидящими, видно, ушел во что-то свое, сокровенное. — По моему убеждению, главный инженер проекта должен быть и главным инженером стройки, — вернулся вдруг Старшинов к давнему спору.
— С такими рассуждениями, чего доброго, еще и нашего главного заменят.
— А он бы в замы пошел. Речь не о том, я в принципе. К такому выводу я пришел, если хотите, не сегодня и не вчера, — переходя вдруг на «вы», с несвойственной ему горячностью продолжил он. — Эта мысль пришла еще на Вилюйской. Как тебе это лучше объяснить. Одно дело умно запроектировать, рассчитать на бумаге и совсем другое — построить по этим умным чертежам сложнейшее гидротехническое сооружение, вот это уже, как говорится, ягодки, в итоге же — это звенья одной цепи, и разрывать их нежелательно. Вы не представляете, какую практическую выгоду для общего дела можно извлечь из такой совмещенности! Все изменения, новые идеи внедрялись бы по ходу дела, на месте, без оттяжек и проволочек. Отпала бы нужда во многих организациях — практически ненужных. К слову, авторский надзор. Сократились бы различные инстанции соглашений и так далее. А сколько раз в году приходятся ездить через всю страну? Наш ведь главный довольно долго просиживает в Ленинграде. Проектная организация, ну, ты сам представляешь, чем она занимается. Не подумай только, что сидят в теплом местечко бездельники и бюрократы. Нет, это увлеченные, творческие люди, я бы сказал, одержимые. Но проектировщик имеет дело, если можно так выразиться, с неодушевленным предметом, а строитель — с жизнью непосредственно, со стихиями вплотную. У всех рек мира свой нрав, характер, своя родословная. Представь, даже вода в одной и той же реке разная.