Колывушка
Шрифт:
усиливает неподвижность.
Неподвижность эта — предсмертная. Тональность — скорбная. Прялка
— потемневшая; женщины — как монашки. Купол обретает дополнительное
значение — монастырского. Жизнь, придавленная куполом затворничества.
В этом контексте завершающее определение воистину гениально:
«Мучительная чистота»... «Все вокруг: цветы, плоские шкафы, натертые лавки
— все отражало мучительную чистоту...»
Два огромных усилия крестьянской жизни сплавились
господарстве не может быть того, чтобы не сдано...»
И второе слагаемое налаженной трудовой крестьянской жизни —
ощущение смертного часа. Вся материя — шкафы, лавки чувствуют свою
гибель. Крестьянский мир застыл в мучительной и безысходной окаменелости.
Другая, начальствующая стихия — стихия разрушения. Уполномоченный
РИКа Ивашко «побежал с вихляющимся портфелем», «вскочил в хату», «ерзал
ногой, вдавливая ее в половицы»... «прижимал к бедру переламывающийся
холстинный портфель»... Андриян Моринец — «нечеловечески громадный»...
«двигался так, как если бы башня тронулась с места и пошла».
Все в этом стане кривое, нечеловеческое. Неправдоподобно-огромное
или суетливое. Ивашка кричал, «болтая руками». «Тымыш мерил длинными
ногами грязь».
«Во двор Колывушки вступило четверо». Вступают оккупанты.
Передовые части вступают.
Но вот что странно: вступив, оккупанты почему-то не чувствуют
уверенности. Хотя, казалось бы, за нимисила. Сила сталинских указаний.
Наметились неслыханные в советской литературе образы победителей —
нелюди. «Курвы-нелюди», — через сорок лет скажет о них один из героев
Галича.
Еще и полстраницы не прочтено, а поэтика первых строк не оставляет
сомнений в позиции автора.
Начинается вторая страница прозы Бабеля, условно отделенная мною, для исследования структуры «Колывушки», от начальной. Я приведу ее с
небольшими сокращениями, чтобы у читателя, которому негде познакомиться
с «Колывушкой», могло сложиться собственное отношение, не навязанное.
«Во дворе Ивана стояла запряженная лошадь. Красные вожжи были
брошены на мешки с пшеницей. У погнувшейся липы посреди двора стоял
пень, в нем торчал топор. Иван потрогал рукой шапку, сдвинул ее и сел.
Кобыла подтащила к нему розвальни, высунула язык и сложила его трубочкой.
Лошадь была жереба, живот ее оттягивался круто. Играя, она ухватила хозяина
за ватное плечо и потрепала его. Иван смотрел себе под ноги. Истоптанный
снег рябил вокруг пня. Сутулясь, Колывушка вытянул топор, подержал его в
воздухе, на весу, и ударил лошадь
прыгнуло и прижалось; кобыла застонала и понесла. Рузвальни перевернулись, пшеница витыми полосами разостлалась по снегу. Лошадь прыгала передними
ногами и запрокидывала морду. У сарая она запуталась в зубьях бороны. Из-
под кровавой, льющейся завесы вышли ее глаза. Жалуясь, она запела.
Жеребенок повернулся в ней, жила вспухла на ее брюхе.
— Помиримось, — протягивая ей руку, сказал Иван, — помиримось, дочка...
...Ухо лошади повисло, глаза ее косили, кровавые кольца сияли вокруг
них, шея образовала с мордой прямую линию. Верхняя губа ее запрокинулась
в отчаянии. Она натянула шлею и двинулась, таща прыгавшую борону. Иван
отвел за спину руку с топором. Удар пришелся между глаз, в рухнувшем
животном еще раз повернулся жеребенок. Описав круг по двору, Иван подошел
к сараю и выкатил на волю веялку. Он размахивался широко и медленно, разбивая машину, и поворачивал топор в тонком плетении колес и барабана.
Жена в высокой тальме появилась на крыльце.
— Маты, — услышал Иван далекий голос, — маты, он все погубляет...
Дверь открылась; из дому, опираясь на палку, вышла старуха в
холстинных штанах. Желтые волосы облегали дыры ее щек, рубаха висела, как
саван, на плоском ее теле. Старуха ступила в снег мохнатыми чулками.
— Кат, — отнимая топор, сказала она сыну, — ты отца вспомнил?.. Ты
братов, каторжников, вспомнил?..
Во двор набрались соседи. Мужики стояли полукругом и смотрели в
сторону. Чужая баба рванулась и завизжала.
— Примись, стерво, — сказал ей муж. Иван стоял, опершись в стену.
Дыхание его, гремя, разносилось по двору...
— Я человек, — сказал вдруг Иван окружившим его, — я есть человек, селянин... Неужто вы человека не бачили?..»
...Такова вторая часть повествования. Топор. Крушение дома, семьи, мира. Самоистребление. Чем вам, лучше никому.
Разрушению машины посвящены полторы строчки. А на лошадь —
полстраницы.
Бабель — не садист. Почему так много о мучениях лошади?
Дело-то не только в лошади, хотя лошадь — опора в хозяйстве. Лошадь
здесь не хозяйственная сила, а живое, родное, неотделимое. Пока ее убивают, в
ней ворочается жеребенок. «Помиримось, — говорит ей Иван, протягивая руку
к лошади. — Помиримось, дочка».
Неслыханной мукой лошади отмерена мука Ивана Колывушки.
«Дыхание его, гремя, разносилось по двору». До него доходит ужас
свершенного: дочку убил...
Рушится семья патриархальная; правда, мать еще имеет власть. Да что в