Кома
Шрифт:
Я покачал головой.
— А врачи, они прописали тебе что-нибудь? Ты принимаешь какие-нибудь таблетки?
— Нет.
Мэри посмотрела мне прямо в глаза, словно желая рассмотреть сквозь них сумятицу, царящую в моей голове.
— Ну что ж, Карл, — сказала она, — я, конечно, не специалист, но по тому, что ты мне тут рассказал, я не думаю, что у тебя нервный срыв. Да и по виду твоему не похоже.
— Хорошо, если так.
Мэри молчала, хотя было видно, что ей хочется что-то сказать.
— Или не так уж и хорошо? — догадался я.
— Не знаю. — Теперь она говорила негромко, мягким тоном, словно стараясь меня не встревожить. — А тебе не приходило в голову, что твои галлюцинации совсем не обязательно вызваны психической травмой?
— А чем же тогда?
— Еще раз повторю, я в таких делах не специалист. Но ведь ты, Карл, ты был избит до потери сознания.
— Я знаю, что меня избили, — сказал я с излишней, пожалуй, горячностью. — К чему ты, собственно, клонишь?
— А что, если травма была чисто неврологической? — спросила Мэри, снизив голос почти до шепота.
Зеркально повторяя мое движение, Джошуа приложил ладошку к виску.
— …что, если у тебя травмирован мозг?
— Травмирован мозг, — повторил я, как попугай. Объяснение было настолько простым и очевидным, что оставалось только удивляться, как это я сам не додумался до него.
Ты извини, ради бога, — сказала Мэри. — Я не хотела тебя расстраивать, но с другой стороны…
— Ладно, — пробормотал я, — не за что тут извиняться.
— Ну и как же ты дальше?
— Еще не знаю. Думаю, мне нужно бы сделать скани…
— Это было бы очень разумно, — сказала Мэри. — И в любом случае тебе следует поговорить с врачом.
— Да, — кивнул я, — я вас сейчас покину. Вернусь в больницу.
— Вот это было бы лучше всего, — согласилась Мэри.
— Уходишь? — спросил Энтони, когда я вышел на улицу. Он все еще беседовал с молочником.
— Да, я решил вернуться в больницу.
Я подождал секунду, надеясь, что Энтони предложит меня подбросить. Но он лишь ободряюще похлопал меня по плечу и сказал:
— Хорошая мысль. Ты звони, держи меня в курсе.
— Непременно, — сказал я, не сдерживая возмущения. — Огромное спасибо за помощь.
Но он то ли не заметил моего сарказма, то ли предпочел пропустить его мимо ушей.
Теперь, когда раннее утро уже стало превращаться в полноценный день, электрокар молочника оказался на самом солнцепеке. Молоко грелось. Я отчетливо чувствовал его запах, видел запотевшие бутылки. Судя по яркому, безоблачному небу, день намечался прекрасный.
И только минут через пять я вспомнил, что не смогу сесть ни в метро, ни в такси, потому что денег у меня нет. Конечно же, можно было вернуться и взять в долг у Энтони, но я все еще негодовал на его бездушие и боялся, что повторная с ним встреча может закончиться ссорой. Поэтому я пошел дальше. До больницы было довольно далеко, идти предстояло около часа, но это меня даже радовало — будет время подумать.
Я пытался рассуждать ясно и здраво.
Вполне возможно, что мои первоначальные подозрения были ошибочны и дело отнюдь не в психической травме. Как отметила Мэри, гораздо вероятнее, что мои галлюцинации имеют причиной то или иное повреждение мозга. Каковое, если встать на оптимистическую точку зрения, вполне может быть обратимым. И даже во многих отношениях не столь опасным, как психическая травма, — во всяком случае, предполагающим более прямолинейные, очевидные способы лечения. Кровяной сгусток, застрявший между моим черепом и серым веществом, может быть удален хирургически, что снимет давление на мозг и вернет его к нормальному функционированию. А если так, проблема удаления кровяного сгустка может быть крайне безотлагательной, и вот прямо сейчас, в данный момент, неспешно шагая в больницу, я попусту трачу драгоценные минуты, необходимые для того, чтобы не дать повреждению мозга стать необратимым, минуты, которые могли бы спасти мой разум, а может быть даже и жизнь.
Но я не ускорил шаг. Дело в том, что я был настроен довольно фаталистически, и мне казалось куда более вероятным, что повреждение необратимо, а потому нет никакой разницы, как скоро я отдамся в руки врачей. И вполне возможно, что повреждение не только необратимо, но и стабильно, а тогда мне следовало разобраться, смогу ли я в данном моем состоянии успешно взаимодействовать с окружающим миром. Сможет ли удержаться на работе человек, перманентно неуверенный, утро сейчас или глубокая ночь? Смогу ли я иметь дружественные отношения с людьми, чье поведение кажется мне непостижимым? А заглядывая в более отдаленное будущее: смогу ли когда-нибудь создать семью?
Исходя из всего моего опыта за последние двенадцать часов — за промежуток времени, показавшийсямне двенадцатью часами, — приходилось ответить на все эти вопросы отрицательно. Ну может ли быть отцом человек, который приходит в школу забрать детей после уроков и мучается при этом сомнениями, куда он, собственно, пришел — в школу или, скажем, на бензоколонку? Может статься, я и вообще не смогу распознать своих детей. Мне придется дежурить у дверей школы, вглядываться во всех выходящих ребят подряд и напряженно ждать, кто же из них меня признает.
Возможности, вытекавшие из моего состояния, множились и разрастались. А что, если у меня уже есть и жена, и дети и только мой бред отказал им в существовании? И какого черта я не захватил с собой бумажник? Тогда можно было бы проверить, нет ли в нем фотографий или карандашных рисунков в бессмертном стиле «Палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек».
Возможности раскрывались поистине безбрежные. Если я не способен отличить реальность от бреда, как я могу с точностью определить, кто же это такой — Я.Я могу быть совсем другого возраста, чем то мне представляется, и даже другого пола. Вполне возможно, что я сейчас не иду по улице, а стою посреди пустынного поля или лежу в постели.