Кома

– Я в жизни такого огня не видел…

Голос говорившего был молодым, лет двадцать с небольшим.

– Причём почему, непонятно. Ну, Феодосия, ну, порт. Так ведь кораблей в гавани не было, я смотрел… А в небе – жуть, всё чёрное от разрывов. Я и Львов видал, и над

Николай, наконец, открыл глаза, чтобы рассмотреть говорившего. Тот сидел спиной, рядом с кем-то ещё, и лица видно не было, только мелькнули в воздухе поднятые ладони, упирающиеся друг в друга.

– Я-то и не ожидал ничего особенного, шли шестёркой, плюс пара «Лавочкиных» в прикрытии, они сразу наверх ушли. И только мы с холмов к городу стекаем, как такое начинается… У них там минимум по две батареи на километр, а в небе ни облачка. Маневрируй, не маневрируй, всё одно…

Трамвай тряхнуло на стрелке, и скрежещущий визг известил о том, что они сворачивают на Льва Толстого. Отвлёкшись от разговора, любители компьютера и явные поклонники отечественных воздушных симуляторов начали оглядываться, и Николай снова прикрыл глаза, чтобы не встречаться с ними взглядом. Совсем молодые ребята оба, ворота курток распахнуты, не холодно им. Сам он запахнулся поплотнее, постаравшись засунуть подбородок в собственную шею, под свитер. Перегон между двумя остановками был длинным, и времени ещё хватило, чтобы стряхнув дорожное расслабление привести мысли в относительный порядок. Спрыгнув с подножки трамвайного вагона, Николай потоптался на асфальте, дожидаясь, пока проедет чья-то дорогая машина, нетерпеливо посигналившая спешащим к безопасности тротуара студентам. На душе было погано. Первой настоящей, оформленной и чёткой мыслью дня, для него стало «Сколько человек отделение потеряло сегодня?».

Нельзя сказать, что всё это началось с одного конкретного дня. Всё же, эта история развивалась достаточно постепенно, но на каждом своём витке она оставляла за собой черноту, одну за другой выжигая затронутые ей человеческие жизни. Или, в обмен на жизнь, то, чем сам ничего ещё не стоящий начинающий врач мог заплатить ей, чтобы прожить ещё один день этой гонки: кусок своей души, кусок своей совести, кусок себя. Но даже не дожив ещё до её конца, он вспоминал эту неделю как точку отсчёта времени и вперёд, и назад. Почему-то так казалось логичнее, хотя искать логику в реальности – занятие не слишком благодарное.

Этот конкретный рабочий день начался со скандала. В последнее время такое случалось часто. Как говорится, «у всех нервы». Ещё до утренней конференции в ординаторской начали орать: громко, со вкусом, не стесняясь. Каждый из входящих, переодеваясь, получал одну и ту же порцию новостей, и успевший засунуть бутерброды во врачебный холодильник Николай, проглядывая обложки «историй болезни» поступивших за ночь больных, наблюдал различия в реакции врачей на произошедшее. Сам он, переодевшись десять минут назад в коридоре и спрятав куртку и уличную обувь в запирающийся на висячий замочек шкаф, испытал чуть ли не облегчение, – и теперь почти с удовольствием отмечал, что в этом он был не одинок.

Скандал был нормальный и понятный: с утра выяснилось, что один из поступивших вчера «по скорой» больных желтоват. В клинику его привезли уже под вечер, и разглядеть оттенки кожи и белков глаз дежурному ординатору не удалось по понятной и простой причине – на отделении не горело либо просто отсутствовало две трети электрических лампочек. Годы на дворе были непростые. Орали на ординатора, орала сама ординатор, заочно орали на завхоза, который спрятался от греха подальше. Произошедшее грозило отделению большими неприятностями: желтый цвет кожи больного, явно видимый в свете поднявшегося над крышами раннего весеннего солнца почти наверняка означал гепатит. А вдруг вирусный? Пропущенный, он мог привести к отмене «скорых дней» по крайней мере на ближайшую неделю, установлению карантина, – и как угроза почти апокалиптического уровня – к распространению гепатита по отделению и даже на другие этажи. Последствий из этого вытекало настолько много, что постепенно событие начало давить на нервы даже воспринявших его сначала легкомысленно.

На утреннюю конференцию врачи шли по коридору гордо подняв головы, как и положено. Отголоски скандала плавали в воздухе, но ругаться за закрытой дверью почему-то считалось приемлемым даже в полный голос, а до конференц-зала можно было и потерпеть.

Итак, коллеги. На отделении желтуха. Но зато сегодня, слава Богу, никто

не умер. Именно в такой последовательности были озвучены новости на наконец-то начавшейся, с пятиминутным почти опозданием, врачебной конференции. По залу пронёсся общий бесшумный вздох, после которого так и не появившегося, за обилием дел, завхоза продрали интенсивно, разнообразно, и без соблюдения техники безопасности. Дежуривший больничный ординатор, – деваха с широкими плечами и голосом бригадира штукатурщиц, привела несколько новых форм, в которых может быть утилизирован способный угробить отделение старый идиот, но толку было мало. Несмотря на все громкие слова, завхоз чувствовал себя в клинике уверенно. Хотя… За последние годы по крайней мере в самом Петербурге врачи перестали испытывать робкий пиетет перед санитарками, уборщицами и буфетчицами, которые со свистом могли теперь вылететь с работы за любую мало-мальски значимую провинность. То ли из-за притока беженцев из бывших республик Союза, то ли из-за чего-то другого рынок труда в стране странным образом перекосило, и за рабочее место связанное с неквалифицированным трудом сейчас просто дрались. Хорошо это, или плохо, Николай не знал, но именно в этом году он впервые увидел, как санитарки моют чайные чашки за врачами. «Пропал дом»…

Дежурившая вчера девочка-интерн по имени Ульяна отсиделась без выхода к кафедре, потому что из-за скандала ординатор взяла доклад о произошедшем на себя. Опять же, за сутки ни на самом отделении, ни у реаниматологов не умер ни один человек, что позволило обеим избежать невидимой глазу галочки в памяти начальства. Повезло.

– Повезло.

Именно это слово и произнёс одетый в зелёное, странное среди белых врачебных халатов терапии дежуривший ночью реаниматолог в ходе собственного доклада.

– Вытащили. Когтями.

Реаниматологу с пониманием покивали – кто начальственно-благосклонно, кто с удивлённым восхищением. Одну из едва не погибших два дня назад больных – в возрасте аж 76 лет и с целым букетом сопутствующих диабету заболеваний дежурившая той ночью пара ординатор-интерн вместе с реаниматологами буквально выцарапала у гуляющей по отделению невидимой смерти. И хотя следующий день женщина провела на грани, за ночь её состояние несомненно стабилизировалось. Она не была первой на отделении, кого реаниматологи за последнее время сумели вытащить с того света, и удача улучшила настроение у многих.

Больные на отделении умирали не первую неделю. Ничего особенного в этом теоретически не было – терапия вообще специальность неблагодарная. В каждом из специализированных или «общих» кластеров терапевтических палат за десятки лет умерли десятки больных, но это было понятным, – и хотя и печальным, но естественным ходом жизни. Извините, здоровые люди в большинстве случаев в больницу не ложатся. Весной сердечникам особенно тяжело, – меняется погода, а в Петербурге она иногда меняется так, что с трудом ходят даже практически здоровые. Ближе к маю начинается цветение, и в гости к людям приходят аллергии. Пока до мая пока было ещё далеко: как указывал календарь с изображением размахивающей мечом загорелой культуристки в окружении зубастых чудищ над рабочим столом у Николая дома, и как подтверждали все остальные календари, сейчас было самое начало апреля. Если считать начиная с конца февраля, то число умерших за это время на отделении больных перевалило за тридцать. Фактически, кто-то умирал почти через день.